«Если», 2006 № 09 - Журнал «Если»

К. Л.: Ну, во-первых, я Борису Натановичу чрезвычайно благодарен за очень мудрое отношение — скажем прямо, такого масштаба писатель по-разному мог отреагировать на довольно-таки свободную степень отношения к собственному тексту. Борис Натанович очень любит повторять фразу: чем дальше отойдешь от литературного текста, тем лучше будет фильм. Ничего более вдохновляющего я от писателей не слышал. Честно говоря, нужно иметь развязанные руки, потому что сама специфика работы над материалом кино предполагает максимально свободное отношение к литературной основе. А про что кино… есть вещи, которые невозможно до конца сформулировать. У меня природа создания фильма связана с тем, что погружаешься в некое медитативное состояние, видишь некое кино с самого начала — более точно, менее точно… И от того, насколько точно ты его сначала увидел, зависит степень попадания уже при конкретной работе. Это не та природа, когда идешь от слова…

В. Р.: Неужели от образа дождя все пошло?

К. Л.: От дождя — очень много. А по смыслу, по теме… Дети как возможные враги нашей цивилизации, как возможные судьи нашего мира, и судьи очень жесткие, может быть, даже жестокие. И неописуемая жестокость нашего мира ко всему, что пытается его духовно поднять, ко всему, что выходит за рамки принятого в нашем мире. Самое, может быть, сокровенное в этой истории для меня — это возможность на уровне пощечины высказаться о цивилизации, внутри которой мы вынуждены существовать, о ее чудовищной безнравственности, о ее чудовищной банальности и бездарности, пошлости… И это высказывание идет от детей — а дети это всегда некая абсолютная истина, потому что они всегда будущее, значит, это высказывание от лица будущего. И тогда конфликт доводится до предельных степеней, чреватых ситуацией «быть или не быть», «погибнуть или выжить». Вот тут, мне показалось, прячется болевая точка, очень близкая моей главной теме, которая, в общем-то, ты знаешь, из фильма в фильм у меня идет, которая меня всегда волнует, всегда цепляет…

В. Р.: Как в «Посетителе»: выпусти нас отсюда.

К. Л.: Совершенно верно. Это в плане идей. Но смотри — идеи идеями… А там другое, тебе обязательно надо фильм еще раз посмотреть, может, это не сразу читается. Там есть тайна. Музыка тайны. Есть необъяснимые образы, которые объяснять так же бессмысленно, как объяснять словами мелодию. В моем искусстве они так сотканы… Вот музыканта спрашивают: про что симфония? А он знает: там есть одна музыкальная фраза такой потрясающей красоты и таинственности, что он только ради нее одной все и сыграл. Тут то же самое. Уже в начале — медленный огонь за окном беззвучно движущегося поезда, человек, который куда-то перемещается, едет… и мы видим тайну наступившего апокалипсиса. Его нет еще, он где-то стоит рядом за дверью, но ты ее открой, а там будут дети, которые окажутся четырьмя всадниками. Это нигде в фильме прямо не показано и не произнесено, но интуиция нам подсказывает: что-то не то с этими детьми, это не просто вам детки пришли. Их жестокость и их справедливость, четкость их формулировок, критических к миру, их способности, тайна их появления, тайна тех существ, которые их ведут и которые на себе, на своей коже испытывают некий процесс, близкий к тому, что когда-то произошел с Туринской плащаницей… Все одно к одному. Что происходит вообще? Вроде все обычно: ну, дожди, ну, потепление климата, ну, засуха и лесные пожары… Как бы все в пределах естественного, но вроде дожди, а вроде и мировой потоп, вроде трава горит — а вроде уже и весь мир брошен в пламя! И при этом беззвучие, и странная замедленность движений, как во сне. Или финал — с окном звездным любимым моим. Сам этот проход девочки вдоль стены, эта иконописная графика необъяснимая — ничего уже нет в мире, только черная стена и девочка: лицо движется, и это стирание окна, маленькая рука, открывающая в глухом тупике простор звездного неба, в котором все звуки гибнут, гаснут… И тут рождается пронзительная, безысходная тема — но, между прочим, тема, сыгранная на тибетской флейте, ты понимаешь, Рыбаков? Тема Востока чрезвычайно сильна в этом фильме. И это вдруг само родилось, материал себя родил. То есть там я вдруг вывел для себя как задачу какие-то вещи интуитивные, необъяснимые даже мне самому. Я не могу сказать, почему я так делаю. И тем более, кстати, тебе, пока мы вместе работаем, не могу объяснить, почему ты мне должен писать так, а не иначе. Тогда возникают некие вещи, связанные с тайной. Или же — дыхание пространства, его припадок, припадок понимания: когда идет текст, написанный мной, кстати, еще для фильма «Конец века», туда не вошедший в результате. Он состоит из очень обостренных фраз из философских текстов Татьяны Горичевой, она — известный философ, живет в Париже, очень интересно формулирует, на мой взгляд. Это такая квинтэссенция мировоззрения эпохи апокалипсиса. И вдруг он лег на момент, когда дождевая вода на окне распадается и дает зрительный образ — очень странный… Как это родилось? Я не знаю, как это родилось, оно не было задумано, оно само себя родило… Это самое интересное, когда такое происходит, самое большое наслаждение. Фильм насыщен неожиданными интуитивными образами такого рода. И вообще, знаешь… Я не склонен нагонять дешевую мистику, но уже когда началась работа над фильмом, вдруг прорезался материал, который настолько точно попал…

В. Р.: Дети индиго?

К. Л.: Ну конечно! Тут у Стругацких потрясающая интуиция сработала сорок лет назад. А теперь, может быть, висящая в ноосфере проблема детей индиго и на нас спустилась…

В. Р.: А может быть, проблема детей просто.

К. Л.: Может быть, проблема детей просто. Должен тебе сказать, реакция детей, которые снимались в фильме, меня поразила. Вернее, реакция детей, которые пробовались, но им отказали по разным причинам. Такие слезы, такие истерики, такие звонки родителей… Я сначала думал, может, детки озабочены тем, чтобы сняться в кино. Говорил с ними, говорил с родителями, оказалось — нет. Их тема задела! Ведь у любого ребенка в двенадцать, в тринадцать лет есть неописуемо высокие идеалы, с которыми он от природы растет, а потом наступает момент, когда взрослые говорят: ну, поиграл? А теперь ты пойми, жизнь есть жизнь! И вот этот цинизм взрослых начинает подрезать детские крылья, и отсюда происходит этот так называемый переходный возраст! Переходный от чего к чему? От высоких идеалов к прозе жизни.

В. Р.: Даже не от идеалов, идеалы — это взрослое слово… От чувства всемогущества к пониманию ограниченности возможностей. От предвкушения грядущего простора к ощущению навалившейся навсегда тесноты…

К. Л.: Может быть. Да, да, наверное. И это очень интересно — потому что затрагивает уже совсем глубокие и болезненные пласты психологии, вообще существования. Да, так вот… дети индиго… В Москве их уже пятьдесят тысяч, так что фильм отнюдь не такая фантастика, как мы думали, когда начинали. Или еще мистика: первый съемочный день, семнадцатое мая пятого года… И вдруг все перестают работать и с открытыми ртами смотрят вверх. И я смотрю вверх, и у меня тоже рот открывается — потому что над нами, курлыкая, летит огромная стая лебедей. Откуда, куда им надо лететь именно через Петербург — одному Богу известно, но я никогда не видел ничего подобного. То есть этот фильм весь пронизан странными событиями и совпадениями — а ты тут со своими цитатками…

В. Р.: Ты доволен фильмом? Нет ощущения, что что-то не получилось, что-то тебе помешали сделать так, как надо?

К. Л.: Нет, нет, я доволен, Я сделал именно то, что хотел. Другое дело — я понимаю: картина не простая, и судьба у нее тоже будет сложная.

В. Р.: Что же, будем надеяться, фильм дойдет до тех, кому он понравится. Я поздравляю тебя с завершением колоссальной работы, Костя. Наливай.

К. Л.: А и налью!

В. Р.: Дай Бог, не последняя…

К. Л.: Картина.

Довольно хохочут. Затем реплики становятся все более громкими и все менее разборчивыми.

Беседу записывал на магнитофон В.Рыбаков

ПРОЗА

Святослав Логинов

Барская пустошь

Зайка серый,Куда бегал?В лес зеленый.Что там делал?Лыки драл.Куда клал?Под кусток.Кто украл?Ларион!Поди вон!

Напраслину клепал зайка на всех Ларионов скопом, и за эту вину многие зайки расплатились серыми шкурками. Дедушке Лариону куда как за восемьдесят было, а охоты он не бросал и почитай каждую неделю бил зайку, а то и двух. Ноги у старого уже не ходили, так он отправлялся на охоту, прихватив привезенный внуком складной стульчик. Выбирался на задворки, ставил стульчик поудобнее, не надеясь на хлипкую спинку, а так, чтобы прислониться к стене сенного сарая. Там и сидел, бывало, по нескольку часов кряду. В ночи появлялись зайки. Бесшумные тени, неприметные в полумраке, прокрадывались на огороды или в сад, портить яблони. Но от дедушки Лариона не скроешься, у него глаз, что у совы, а в старости еще и дальнозоркость объявилась. Так, со стульчика не вставая, и бабахнет. Ружье — грох! Зайка — кувырк! Вот мы и с мясом.