«Если», 2006 № 09 - Журнал «Если»

Самое обидное, что снесло усадьбы с лица земли как раз в ту пору, когда они худо-бедно, но начали исполнять роль очагов культуры. Жаль, что худо-бедно, жаль, что поздно.

Есть в русском языке красивое слово: «интеллигенция». И посейчас в культурных кругах спорят, что бы могло значить это слово? Чем интеллигент отличается от образованца? И, главное, чем он отличается от культурного человека? Синонимы, говорите? В русском языке синонимов нет, хоть в малом, но схожие по смыслу слова различаются. Интеллигент — это тот культурный человек, который чувствует неразрывную связь с народом и ради народа трудится. Это не западник, что с высоты своей культуры презирает грубого мужика, но и не славянофил, готовый на алтарь возносить посконные рубахи и овсяный кисель, которого в жизни не пробовал. Это отчисленный за крамолу студент, пошедший в сельские учителя, барыня, пользующая детишек в земской больнице, отставной офицер, открывший личную библиотеку для всех желающих. Немного их было, мало они успели сделать к тому времени, когда вместе с толпой никчемушников были сметены долой. И теперь некому зажигать хотя бы и слабые огоньки культуры промеж темных деревень.

«Культура» — изначально «земледелие», ведение сельского хозяйства. Помните об этом, господа, полагающие себя культурными.

Эти и многие иные правильные слова повторял в уме Ларион, не признаваясь даже себе самому, что затеял стройку потому лишь, что не мог ее не затеять. Если не я, то кто? Ни в ком больше не осталось памяти о былой жизни на нынешней пустоши.

Как и обещано, к августу дом подвели под крышу. Местные работники были недовольны, наперебой доказывая, что они сделали бы дешевле и быстрее, но Ларион слишком хорошо знал односельчан, чтобы верить их россказням. Кто по правде работать мог — давно в бригаде, что до остальных — они только на словах молодцы. А как до топора доходит, то с утра голова болит и работа на ум нейдет. Значит, надо с хозяина стребовать на опохмелку. А как похмелился, тут работе и вовсе конец, потому как одной всегда мало. Так бутылочка за бутылочкой и пропьют весь дом, ничего не построив. Нет уж, предприниматель, конечно, мироед, зато и работа у него кипит.

Домина получился громадный: в центре — двусветный зал, украшенный камином; на втором этаже — восемь жилых комнат, которые отапливались четырьмя изразцовыми печами; одноэтажный кухонный флигель с русской печкой — там же и столовая в русском стиле со стругаными скамьями и сосновым столом. Второй флигель — холодный, для пространного летнего житья.

Занялись отделкой. Стены в зале и парадных комнатах убраны были штофными обоями и резными деревянными панно, на потолках — фирменная паутинка, полы шашечками из дуба и черной ольхи. Не подвел мироед, сыскал мастеров, которым художество дороже заработка. Вместе с ними и Ларион сидел, слушал, вникал, не жалея рук, резал липу и черную ольху, которая имя получила за цвет коры, а древесину имеет розовую, какой и в индонезийских джунглях не сразу сыщешь.

Одному жить в таком доме незачем, да и невозможно, так что умные рассуждения о возрождении очагов культуры очень пригодились и должны были воплотиться в жизнь. Привезти концертный рояль, устроить в двусветном зале художественную выставку, для начала свою, а там — как получится. Детишек из городской школы искусств привозить на зимние каникулы, а то и летом. Далековато до города, почти сорок километров, но ничего, пусть привыкают. Пригласить кое-кого из художественной братии, но только тех, кто, очутившись на свежем воздухе, не станет напиваться в хлам и тушить хабарики о резные панели. Да мало ли как еще можно использовать восстановленную помещичью усадьбу. Было бы желание, найдется и дело.

И вот наступил первый вечер в отстроенном доме. Уехали резчики, обойщики, столяры. Грузчики, привозившие мебель в те две комнаты, что Ларион предназначил для себя, все расставили и укатили в своем фургоне, захватив по дороге Анну и Лизу — гусевских теток, подрядившихся намыть полы во всех комнатах и развешать пошитые на заказ портьеры. Замолк в сараюшке генератор, наступила тишина, такая же чуткая, как и два года назад, когда дом чудился лишь воображению художника.

Ларион вышел на воздух; по дорожке, уже изрядно протоптанной, поднялся на склон, с которого писал когда-то картину. Дом стоял совершенно такой, как привиделось два года назад. Разве что крыша «малость покрутей», чтобы не наваливало зимами снежные холмы. Солнце уже село, но майская непотухающая заря весь мир заливала чудным обманным светом. Ночь пела на разные голоса, щелкала, стрекотала, свиристела, звонко брекотала лягушками.

Дом стоял, прикрывшись от гнилого запада холмом, сбереженные березы вдоль ручья готовились одеться в листву. Со стороны голого склона усадьба огорожена штакетничком, и возле не запирающейся калитки наклонно вкопан огромный камень, живо напоминающий картину Васнецова. Направо пойдешь… налево пойдешь… Камень нашли, когда расчищали площадку для строительства. Бульдозерист из местных, занятый планировкой, прибежал с сообщением: «Там никак могила! Камень лежит, а на нем — буквы!». Камень перевернули, надпись расчистили, и Ларион вздохнул с облегчением: на розовой гранитной плите красовалось название усадьбы — «Отрадное». И хотя плита удачно ложилась в фундамент, находку оттащили в сторону, а потом вкопали при въезде, как, должно быть, она и стояла сто лет назад.

А случись на этом месте могила? Не станешь же строить дом на чужих костях. Ларион не был суеверен, но тут уже не о суевериях речь, а о собственной душе.

Осенью вдоль ограды посадят жасмин и кусты белой сирени, а пока придорожный камень стоит одиноко, указуя путнику: «Прямо пойдешь — будет тебе отрада».

В ночном лесу, перекрывая песнопения соловья и хор лягушек, что-то протяжно заскрипело, деревянно хрустнуло и громко рухнуло, так что ногам передался толчок: «Бум!». И следом обиженное: «Э-э!..» — в котором воедино слились боль, жалоба и разочарование.

Ларион улыбнулся. Надо же, не ушла медведица! А он боялся, что перестук молотков, визг бензопилы и прочий строительный шум отпугнет соседку. Ан нет, пришла тишина, и медведица вернулась на знакомые угодья. И сейчас, по всему слыхать, ее мохнатое дитятко полезло на дерево, да сорвалось, грянув толстым задом о землю. Ничего, до свадьбы заживет, если раньше не прикончат подросшего дитятю понаехавшие охотники.

Вдруг охотник выбегаетИ в кого-нибудь стреляет!Пиф-паф! Ой-е-ей!..

Казалось бы, должно быть страшно: серьезный зверь бродит в округе, да еще и с детенышем, а в душе никакой тревоги. Это в городе надо пугаться темных подворотен и затхлых лестниц, там водится опасное зверье: грубо материальное, с заточкой в рукаве, и призрачное, порожденное больными мыслями скученных людей. А в лесу все просто: я тебя не трогаю, ты — меня. Главное, не сослеживай соседа, чтобы он не подумал на тебя дурного. Но тяжелая звериная вонь у всякого следопыта отобьет охоту любопытствовать. А так с медведем можно в одном малиннике ягоду брать: здесь ты сквозь ветки ломишься, неподалеку он чавкает — чего нам делить? Ягод, что ли, не хватит?

Ларион перевел взгляд с леса на дом и замер. В окне второго этажа, в одной из нежилых покуда комнат мерцал огонек ночника.

Завороженно Ларион двинулся на свет. Холодно было в груди, но притягательная сила огонька превышала страх. Об одном жалел: была бы сейчас в левой руке палитра, а в правой кисть — шел бы бестрепетно, улыбаясь, словно воин при щите и мече. А ино не готов оказался ко встрече с неведомым, хотя и ждал его более двух лет.

На второй этаж вела деревянная лестница с балясинными перилами, и еще не поднявшись наверх, Ларион видел дрожащий свет в верхней прихожей. Три последних шага, и двое встретились лицом к лицу: художник Ларион Фомин и высокая женщина в темном платье, удивительно похожая на актрису Ермолову кисти Серова. Только правая рука видения была высоко поднята и сжимала бронзовый подсвечник, на котором горела одинокая свеча.

— Здравствуйте… сударыня… — Ларион, не зная, что делать и как говорить, отвесил неловкий поклон.

— Добрый вечер, Ларион Сергеевич, — дама величаво кивнула. — Не напугала вас? Вы проходите, что в прихожей стоять…

Ларион толкнул двери комнаты, которую прочил себе под кабинет, сделал приглашающий жест. Дама вновь благосклонно кивнула, первой прошла в комнату, поставила свечу на стол и, не дожидаясь нового приглашения, уселась в ротанговое кресло-качалку. Кресло колыхнулось, и это обыденное движение неожиданно успокоило Лариона.

— Простите, вы Ольга Юрьевна? — спросил он.

— Вы ее помните? — оживилась дама.

— По рассказам.

— Это неважно. Здесь жило много разных женщин: красивых и не очень, добрых и не слишком. Но раз вы помните ее, то да, я — Ольга Юрьевна.