Записки одной курёхи - Мария Ряховская

Пошли в соседнюю комнатку с кафельным бассейном. Стояли кружком, просили о милости.

– Вот, девочки, – сказал Василий Николаич, – отныне вы дети Божьи. Галя, Света, Ваня, Маша, вторая Маша. Маша, где ты?

– Иди, иди, дитятко. – Нюра вытолкнула меня вперед.

– …Просим Господа благословить…

«Что за имена называют? Имена новичков, что ли, не пойму…»

Василий Николаич поливает всем на голову и руки. Мне тоже полил.

«Боже, да меня крестят!»

В толпе шепот:

– Прохладно сегодня, осень надвигается, в купель не велел залезать.

Нас целуют и поздравляют, дарят Евангелие. Тут вбегает одна из Маш с какой-то женщиной и радостно восклицает:

– Маму привела посмотреть, как меня крестить будут.

Верующие в замешательстве. Василий Николаич все понял и идет к Нюре.

– Ты что-то напутала, сестра. Подослала не ту Машу. Эта ведь еще не готова. Второй раз только приехала!..

– Не ту, говоришь? Ту, Василь Николаич! Она еще дитем была – меня в беде не оставила. Сопровождала по бесовским логовам. Цветы моей Танюшке носила. Она божественная, моя Маша.

Впервые, уезжая из деревни, я не грустила о конце каникул. Этот август меня вымотал. По дороге к автобусу видела израсходованные бурной летней жизнью деревья и поля, – их состояние было похоже на мое.

ХАДЖ ПЕРВЫЙ. ПИТЕР, ПИТЕР – ГОРОД ВИТИН

В Москве жила роботом: на уроках исписывала тетради цитатами и его бесконечным именем, после школы и до ночи – один Цой. Я почти не читала и совсем не училась. Моя жадная душа заснула, замерзла лягушкой подо льдом, – ей стало скучно со мной, упорной в своей однообразности. Едва ли не каждый день я покупала в ларьках новые и новые фотографии Витеньки. Ларьков было много, и с каждым днем выбор становился богаче. На моих стенах не осталось живого места, комната стала сплошным черно-белым пятном. Граница той части ногтя, которой можно царапать, и той, которая соединена с пальцем, стала извилиста от постоянного прикалывания фотографий к обоям: головка булавки въезжала под ноготь.

Однажды по телевизору объявили, что в полвторого ночи будет показан гала-концерт Цоя в Лужниках, последний его концерт в Москве. Тогда еще весь зал – сотни и сотни – поднялись с мест и пели вместе с ним. Целый день я ничего не могла делать, сидела и ждала вечера. Часов в двенадцать меня сморило, я завела будильник на час пятнадцать и легла. Просыпаюсь посреди ночи и понимаю, что проспала, будильник не звенел. Случилось худшее в моей жизни!.. Бегу на кухню – телевизор мертв – четыре часа. Впала в оцепенение.

Проснулись родители, вылезли из своих одиночных келий, две широких полосы света из их комнат скрестились. Наконец-то хоть в чем-то они были едины – их дочь пропадает.

– Какой еще концерт? Боже… Посмотрите на нее, это наша дочь! – в истерике воскликнула мама. – Сумасшедшая, влюбилась в мертвеца! Это мы виноваты, не наняли ей учителя английского в четыре года, как родители Наташи Синельниковой и Маши Рыбниковой. Она не получит образования! Устроится на почту – а дальше по наклонной…

Работа на почте почему-то всегда считалась моими родителями самым жалким и катастрофическим из всего, что может случиться с человеком.

Мамина речь была полна ужасных пророчеств.

А отец просто взял и повез меня в Питер – к могиле Цоя.

По дороге от вокзала до ведомственной гостиницы я мучила таксиста вопросами: по какой улице везли Цоя на кладбище, где он жил, где работает его мать… Никак не могла представить, что человек, живя в том же городе, где жил и был похоронен Витя, не знает этих вещей!..

Казалось, город существует лишь для того, чтоб быть местом посланий. На каждом втором здании начертаны строчки из Цоя, воззвания к нему.

Весь город – как пачка неряшливых, исписанных вкривь и вкось зачитанных и пожелтелых писем. Линялые П-образные дома-конверты: чтобы прочесть письмо – нужно зайти во двор. На фасадах писать не всегда решались: видно, ловили.

«Мне чем-то нравится эта погода», но чем она могла тебе нравиться? «На холодной земле стоит город большой». «Витенька, здравствуй! Мы приехали к тебе из Житомира. Жди нас, мы приедем зимой. Бублик, Ганна ». «Виктор, пишут тебе ребята из Сергиева Посада. Как ты? Лешка купил себе гитару. Мы верим в тебя и не верим, что ты умер. Мы ждем тебя, и ты обязательно вернешься!» «Я верю, ты слышишь и нас. БССР. Витебск».

Выходило, Цой был вездесущ, всеведущ и нем, – как Бог.

«Шизофреникам нельзя здесь жить», – подумала я. Пушкин вот говорил, что Петербург непригоден для жизни. Сплин Евгения Онегина родом отсюда. Мало того что вечные сумерки, дождь и холод, еще и это кладбище, в какое превратили Питер Цоевы фанаты. Закономерный конец в этом городе – это броситься с моста, из окна, почувствовав напоследок легкость полета, как это сделал Башлачев. Утопиться в ванне одного из покинутых аварийных домов, где собираются поклонники рока. Там обычно не сразу отключают воду и электричество.

Доехали до сюрреалистической улицы Шкапина. Заброшенные дома. В вечерних потемках запрокинули головы и смотрели на пустые черные окна. Пустые квартиры, ветер. Вдруг раскроется дверь и с плачем, хохотом и воем вывалится пьяная компания. Кинут бутылкой в окно, оно выплюнет брызги стекла. Скроются так же внезапно, как и появились. Снова тихо.

А еще на этой дикой улице Шкапина был один черный дом, с подтеками, оставшимися от пожара, с вынутыми внутренностями. Только четыре стены. Как после бомбежки в сорок втором. Куда девалось остальное? Может, прилетел инопланетный корабль с краном, снял крышу, вынул квартиры с населением и улетел, сыпля огненными искрами?

К счастью, мой родитель расстарался и попросил крёстного добыть нам номер в его важной ведомственной гостинице.

Мы позвонили. Нам открыла тетка в белом халате – «Как в больнице», – подумала я, невдалеке маячили охранники. Нам дали люкс – линолеумный пол, шкаф с выломанными полками. Мне-то представлялось, что гостиница «почтового ящика», ведающего кремлевской связью, будет шикарна: мягкие турецкие ковры, цветной телевизор, видик, в нем кассеты Брюса Ли. Так похожего на Витю. Не тут-то было!..

Наша устроительница, горничная, словоохотливая тетка, стращала рассказами о преступлениях, будто бы творящихся в нежилых домах. Через два дня настали праздники, – последнее советское 7 Ноября, как потом оказалось, – и ВПК покинул нас. Столовая не работала. Из особого сочувствия к нам горничная выдала нам помятую алюминиевую кастрюлю с трупами мух на дне. В ней мы варили привезенные из Москвы яйца.

Помимо душевных мук будто покинутой возлюбленным девушки, я испытывала голод. Мы с папой целыми днями были заняты поисками еды. Вечером даже сходили в Александринку – у отца там был знакомый художник, – чтобы поесть. Посидев в зрительном зале десять минут, мы побежали в буфет и купили там все, что могли. Наелись и набили бутербродами сумку: впрок. Ветчина была несвежая, – всю ночь у нас болели животы. До сих пор терпеть не могу Невский: вспоминаю, как однажды мы простояли на ноябрьском ветру и дожде два часа за серыми сосисками. Очередь тянулась к единственному открытому магазину.

Весь следующий день я одиноко бродила по городу, тупо шла и шла куда-то, уже не съеживаясь на зверском ветру.

Казанский. Тусовки нет, а московские хипы обещали.

Екатерининский сквер. Тоже нет. Много плохих замерзших художников – копировальщики классики, икономазы.

Исаакий. Очередь за билетами.

«Молоко». Очередь за молоком.

Зимний. Это что, тоже очередь? А почему на крыше? Уф, слава богу, это статуи.

Из гостиницы позвонила какой-то Кате – московские хипы дали телефон. Правда, эта Катя всерьез учится в художественном училище, да и годы не те… семнадцать, уже взрослая. Не знаю, поймет ли она мои чувства? С ума сходит от какого-то Борисова. Что-то такое слышала, мелодичное слишком для рока. Слова чудные.

Встретились. Оказалась рыжекудрой красоткой, руки в феньках. Я прошу:

– Покажи мне хоть одну тусовку. Хоть одного человека, хоть одного!.. Город как вымер.

– Прежде всего – рок-клуб, – бодро предложила новая знакомая. – Сегодня там должен быть Лева. Он приехал.

– Лева так Лева… – вздохнула я, понятия не имея, кто это. – Идет.

По дороге в рок-клуб в ушах крутились песни Цоя, и я никак не могла выключить голову. Прокручиваемые в голове, как в магнитофоне, песни – строка за строкой – мешали цоевским текстам, прочитанным на стенах домов. Получалось что-то эдакое.

« Сно-ова за окнами белый день. День вызывает меня-а набой… Улица Рубинштейна – 5. Кино. Цой жив. Витя, я твоя навсегда! Дом 8. … Я чувствую, закрывая гла-аза, весь ми-ир… Дом 8. Витя, ты мой бог. … идет на меня-а вой-но-ой… тум-тум-тум турум-тум-тум… переход. Витя, жди нас, приедем в январе, в Новый год. …Если есть стадо – есть пасту-ух. Если есть тело – должен быть ду-ух… Если есть ша-аг – должен быть сле-ед… »