Записки одной курёхи - Мария Ряховская

– Ладно, заходите, – говорит хозяин, вытирает руки грязной тряпкой и усмехается, глядя и на меня. – Надеюсь, вы фрилавщицы?

Он впихивает гостей в дальнюю комнату с надписью «Трахатория» и прищуривается. Усаживает нас на продавленный диван.

Лампа, прикрытая красным флагом с серпом и молотом, плакаты, афиши, нарисованные на стенах углем голые девицы с гаврилиадными комментариями. На другой стене написано «Гагарин», рядом – крест. Видимо, Гагарин и крест – формула летучего Петербурга. Как было написано в Ротонде? Ленинград – это город на болотах, а на болотах могут жить только птицы… «Я знаю, зачем иду по земле, мне будет легко улетать» (Башлачев).

Едва Кочегар поставил на стол бутылку недопитого портвейна, в дверь «Трахатории» просунулась папина борода.

– Извини… – смущенно тянул он, глядя на меня. – Я тоже решил посетить знаменитую кочегарку. Можно?

Да, пятнадцатилетняя дочь в специальной комнате для секса – это уж слишком. Хотя я тогда даже не поняла, что это за название. Однако на папином месте я бы не переживала: изменить Цою было бы для меня немыслимо. Я бы дралась и кусалась до полной победы над возможными осквернителями моей любви.

– Писатель Ряховский, – представился папа и протянул Кочегару руку. – Знаете фильм «Чужая белая и рябой»? Ту, что Соловьев снимал до «Ассы»? Это по моей повести. Да-а, было такое в степях Казахстана… Мы гоняли голубей, когда были такими, как эти дурочки.

Кочегар был рад поговорить с моим отцом, – определенно, это было ему интереснее, чем отвечать на вопросы глупых, пугливых пищух, которых здесь как мух в летнем огороде.

– Начальник «Камчатки», – важно представился он.

Так назывался второй Витин альбом – «Начальник „Камчатки“».

Начинался мужской разговор, я что-то походя вставляю, две нижегородские девки сидят, не шелохнутся, ловят каждое слово. Набили окурками целую консервную банку.

– Первым Начальником был Толик Соколков, заступивший в восемьдесят третьем, – рассказывает Кочегар, – с него все и началось. До того здесь было царство алкоголиков. Начали вести вахтенные журналы под названием «Время топить» с картинками и текстами. Содержание весьма фривольное, побережем Машины глазки и ушки!.. – Он ласково посмотрел на меня, из уважения к моему отцу. – Башлачев появлялся на работе не чаще раза в месяц. По стране разъезжал, водку пил, песни пел. Ему денег не надо было – друзья кормили.

– Как это произошло? – спросила я, разумея гибель Башлачева.

– Трое их было. Всю ночь веселились. Башлачев, говорят, был трезвый. Под утро те двое пошли спать. Он приходил к ним, будил, жаловался. Они сказали: «Отстань…» Причем очень далеко прыгнул. Немного ему надо было, чтобы через край полилось. Он с детства это в себе носил. Каждый день хотел кончить – и боялся…

А я вспомнила: « Я знаю, зачем иду по земле, Мне будет легко улетать ». И еще: « Не плачь, не жалей! Кого нам жалеть? Ведь ты, как и я, сирота. Ну что ты, смелей! Нам надо лететь! А ну, от винта, все от винта!»

Слова, произнесенные, написанные, – оживают. Начинают самостоятельную жизнь и возвращаются к нам, как бумеранг, воплотившись в то, что толкает открыть окно и лететь.

– …а Цой бы никогда этого не сделал. Тут случайность. Он и раньше гонял – превышал норму. Как и все мы.

– Кто это – мы? – спросила я.

– Ну, мы… Бывшая наша компания; я, Фирсов, Цой, Титя, Башлачев.

– А кто это – Титя?

– Титов. Панк пассивный. Он у нас зольщиком был. Физмат окончил. Ходит сейчас по Питеру, рассказывает всем одно и то же – дескать, было нас трое: я, Цой и Башлачев, остался я один. С каким-то тухлым петухом на веревочке недавно появлялся. Идет по улице, волочет за собой петуха на веревке. А когда-то он писал песни. «…У Карла у Маркса от голода при смерти дочь, а он и жена написали для нас „Капитал“…»

Я сказала о своей поездке на кладбище. Оказалось, что эти сумрачные лица, «главари оцепления», как выразился Начальник «Камчатки», охраняют могилу, – какие-то бандюги наладили продажу фенек и цветов с могилы. Эти «главари» возгордились своей благородной миссией и стали там хозяевами. Они выдают «ордер на жительство» возле могилы, убирают «левых» людей.

Во время нашего разговора нижегородские фанатки изредка перекидывались словами на кромешном сленге, и все вокруг плыло от дыма их дешевых сигарет. Бедные, они добирались трассой из Нижнего до Риги!.. Побывали на месте катастрофы, и оттуда – тоже трассой – до Питера. Они уже порядочно не мылись и сидели на вынужденной диете. При этом они отказывались от засохшего, но сладкого камчатского шербета. Но кто ест в храме? Для них это был храм, – и горло сводило нервным спазмом.

Прощаемся. Через толщу тьмы к остановке автобуса. Свете и Насте – на Богословское, попросят ночлега у «главарей». Сегодня в ночь у нас поезд, а у них нет поезда, – у них есть какой-то «отец Сергий», которого они во всем слушают, и Цой всю ночь и костер. Печеные картошки и пиво, если очень повезет.

Недели через две мне из Питера позвонила Катя:

– Маша! Машка! Ма-а-ашка!

– Привет! – отозвалась я. – Что за вопли? За Леву, что ли, своего замуж вышла?

– Поезд завтра в семь тридцать утра! Номер 86, вагон 7. Соответственно, узнаешь. Возьми бутерброды и термос. Он же голодный. Да, и носки теплые. Всю одежду хиппам давно отдал. Позаботься. Беспомощный же…

Ничего не понимаю. Встретить кого-то, что ли?

– Ну ты дерево!.. Кого еще? Леву. Он к Борисову едет – тому совсем плохо. Я провожу, а ты встретишь.

– А откуда ты знаешь, что у него нет теплых носок?

– Эс-эн-си слушать надо. А ты небось «Европу плюс» крутишь – оно и видно.

…Встала ранешенько. Знобит от недосыпа. Прокралась на кухню, выпила кофе. Налила в термос крепкого чая с мятой. Сыр для бутербродов был выбран самый лучший. Поначалу положен толстый слой масла, но потом был ликвидирован. Помнила Катины слова: «Лева – не какой-нибудь гнусный мажор. Он вегетарианец».

«Нет, все же оставлю немного масла, – сказала я самой себе, – а то он ведь и так худой. Да еще и виолончель таскать».

Взяла папины носки из верблюжьей шерсти.

Ленинградский вокзал. Вот он, поезд 86! Вагон 7. Тетка с двумя огромными авоськами, какой-то пьяный рыжий дядька нараспашку, солдатик, две девицы, мама с ребеночком, старушенция с укутанной дрожащей жучкой, толстяк с рюкзаком, двое сальных хиппарей в ксивниках. Жгучая брюнетка, перекрашенная в блондинку, в сиреневом плаще, девчонка и парень – хохочут, еще кто-то, еще кто-то… Длинноволосого с виолончелью нет! Еще десять минут. Все вылезли.

Дома выпученные глаза и крики:

– Где ты была? Где была?

Я молча вынимаю полиэтиленовый пакет с бутербродами и термос. Носки.

– Из дома хотела уходить? А может, ты вообще дома не ночевала? Где ты была всю ночь? – Мать вырывает у меня сверток, оцарапав меня ногтями, принюхивается. – Что значат эти бутерброды?.. Сыр взяла российский, а не брянский. Куда, я тебя спрашиваю, ты ездила?

«Никогда не умею соврать, прямо бесит».

– Леву встречать ездила, на вокзал. Не приехал.

– Леву? Какого еще Леву? – От маминого ора холодеют пятки. – Мужики появились? Шарикова!!!

– Кто таков? Хипп, что ли? – Папа всегда хочет вникнуть.

И потом, в отличие от мамы, он склонен думать о людях хорошо. Он их выдумывает, а для мамы – вокруг одни воры и насильники.

– Тот, который толстый и на барабанах играет, да? – спросил папа. – Ходит в широких полосатых штанах. Позови его в гости, надо о нем написать.

Мама так и не поверила, что я ездила встречать Леву…

Вечером звоню Кате:

– Дура ты, где твой Лева? Может, он рыжий и в татуировках? А может, он не Лева, а блондинка? – Я все больше и больше раздражалась. – Какой он?

– С длинными волосами, бородой, с виолончелью… – еле лепетала испуганная и расстроенная Катя.

– Ты его провожала?

МОСКВА. ВЕСТИ ИЗ ЖЕРДЯЕВ

Зимой папа ездил в Жердяи за морковью, сушеным укропом и картошкой, приехал радостный:

– Как у вас тут плохо, в городе. А там – бело. Твои приятели, Маша, на санях с карьера съезжают. Ух, страшно!

– А кто там? Марсенко, Лешка, Настя, да?

– Евдокия Степанна не знает, куда молоко сбагрить.

Ругала, что не приехал осенью за индюшатами, – резала. Я эти два дня у нее жил – огурцами солеными, творогом самодельным, простоквашей закармливала. Нажарит сковороду картошки на печи, сидим чавкаем вдвоем. Подобрела, всю гордость свою забыла от зимней скуки. Творога вот вам передала, вообразите: бесплатно! Маше, говорит, – она у нас первая на деревне невеста. Конечно, опосля моей Лены.

– Да куда уж мне! Я ж не ношу черные колготки под белые туфли… – отозвалась я.

– Серый и Степка бродят порознь, как две тени, – продолжал папа. – Поссорились от тоски – пить нечего.

Я представила безрадостную жердяйскую жизнь двоих пьяниц. Главная их работа на ферме – убирать навоз. Всю зиму битва с навозом. Собирай из-под телок – и на конвейер. Одна отрада – продавать потихонечку комбикорма сельхозжителям для их курей и ездить в город за водкой. В четыре уже темнеет.