Безмолвное дитя - Сара Дензил

Эйден вперил взгляд в блокнот, но и пальцем не пошевелил, не говоря о том, чтобы взять ручку в руку. Стоя между Робом и Джейком, я закусила нижнюю губу. Инспектор Стивенсон отбыл в участок, чтобы возобновить работу над делом, оставив нас на попечении двух сотрудников по связям с семьёй[9], которые остались ждать в коридоре, чтобы не создавать толкучку. Звали их Дениз и Маркус. Доктор Шаффер совершал обход во вверенном ему отделении: мы могли сколько угодно думать, что Эйден единственный ребёнок в мире, но это было далеко не так. Он даже не был единственным ребёнком в мире, на долю которого выпали подобные страдания.

— Как насчёт нарисовать нам что-нибудь интересное? — продолжила доктор Фостер. — Неважно, что — просто что в голову придёт.

Он не отрывал взгляда от ручки и бумаги, а я представила себе, будто он и правда хочет взять ручку. Я снова потёрла руки, надеясь и молясь, чтобы он сделал это. Он наклонился вперёд, и я стала клониться вперёд вместе с ним, едва не шагнув в направлении стола, но успела сдержаться и подалась назад, чтобы не лезть им на глаза. Кто угодно смутится, когда все вот так на него смотрят, но я всё равно никогда в жизни не позволила бы психологу остаться в палате с сыном без моего присутствия.

И тут вдруг он ловко и проворно схватил ручку и притянул блокнот к себе. Я выдохнула, только в этот момент осознав, что до этого стояла, затаив дыхание, и доктор Фостер посмотрела на меня с робкой, но оптимистической улыбкой. Может, Эйден в состоянии что-то написать? До похищения он был хорошо развит для своих шести, однако я понятия не имела, чему его учили и учили ли вообще в течение всего этого времени. Было ли у него там что почитать? Может, он даже вёл дневник… Я сжала веки и снова открыла глаза: Эйден что-то рисовал в блокноте.

Я посмотрела на Роба, потом на Джейка, грудная клетка у меня ходила ходуном. Это хорошо, это точно хорошо! Наконец-то шаг в нужном направлении! Но сколько ещё ждать, пока он сможет говорить… Пока сможет рассказать нам, что с ним случилось. Тогда мы найдём похитителя и засадим его за решётку — если, правда, я до этого его лично не придушу. Эх, если б не эти законы… Я тряхнула головой, отгоняя чёрные мысли, и только один вопрос продолжил мучать меня: а смогла бы я?

Пока Эйден водил ручкой по бумаге, я боролась с сильнейшим желанием подойти поближе и заглянуть через плечо, но нужно было дать Эйдену спокойно выразить свои чувства. Он носил внутри себя страшную историю, которую ему однажды придётся рассказать миру. Нельзя на него давить, думала я про себя.

Рука Эйдена двигалась всё медленнее, пока совсем не замерла. Я стояла недостаточно близко, чтобы увидеть, что он нарисовал, но я заметила, что он довольно быстро водил кулачком с зажатой в нём ручкой от одного края листа к другому.

— Прекрасно, Эйден! — сказала доктор Фостер, когда Эйден толкнул блокнот к ней. — Что же ты нарисовал? Это место, где ты был?

У меня замерло сердце, но на лице Эйдена не дрогнул ни один мускул: его выражение оставалось столь же спокойным и безучастным, как и всегда.

— Покажем твоей маме? — спросила доктор Фостер.

Он, конечно же, не ответил, но я всё равно шагнула к столу. С бледным как полотно лицом доктор Фостер вырвала лист из блокнота и показала его мне. Лист был почти полностью заполнен одинаковыми неряшливыми чёрными каракулями, сделанными яростно впивавшейся в бумагу ручкой.

11

Мне хотелось как следует наподдать самой себе за то, что не додумалась сразу дать Эйдену ручку и бумагу, ещё до прихода психолога, ведь в нём с рождения была сильна визуальная составляющая. В детстве он не любил книжки-раскраски, зато обожал писать или рисовать на чистых листах бумаги. Когда ему было четыре, я купила первый акварельный набор. В Бишоптауне-на-Узе множество мест, которые как нельзя лучше подходят для того, чтобы молодые мамочки со своими чадами, вооружённые наборами для рисования, вели там свои художественные изыскания. Мы отыскали огромный дуб, который превратился в резиденцию сказочного короля-плохиша, и Эйден пририсовывал к толстому коричневому стволу оранжевые и красные листья. На берегу Узы можно было запросто представить себе цунами, и я изображала маленькие фигурки сёрферов, катящиеся по его голубым волнам. Эйден любил рисовать разными красками. Он копировал картинки из своих любимых комиксов, производя на свет свои собственные чумазые версии Супермена и Человека-паука.

Он рос с родителями, которые любили искусство и сами с удовольствием рисовали хоть карандашом, хоть кисточкой. И, конечно же, сейчас ему нужна была эта возможность выпустить наружу то, что накопилось внутри. Однако рисунок, родившийся в больничной палате, был совсем не похож на рисунки Эйдена. Он состоял из колючих и резких линий, на которые даже смотреть было больно. Доктор Фостер отдала мне его, и пока мы ехали из больницы домой, я достала листок с каракулями и рассматривала его, водя пальцем по жёстким линиям.

Каких-либо узнаваемых фигур на рисунке не было. На нём не было ровным счётом ничего, что могло бы дать хоть какую-то зацепку в расследовании. Эйден не подарил нам ни милой зарисовки с изображением своей тюрьмы, ни карты, по которой можно было бы определить место в лесу, из которого он выбрался. В его рисунке не было ничего, кроме боли и гнева, и чтобы это понять, не нужно быть психотерапевтом. При этом у меня появилось стойкое ощущение, что с доктором Фостер стоит встретиться снова, поэтому мы договорились о нескольких консультациях в течение ближайших нескольких недель. Я была очень благодарна ей за то, что она, поколдовав над своим плотным рабочим графиком, сумела уделить Эйдену первоочередное внимание, отчасти пожертвовав удобством других клиентов.

На следующий день доктор Шаффер сообщил, что держать Эйдена в больнице больше нет особого смысла. Других повреждений, кроме давней травмы лодыжки, не обнаружили, и несмотря на некоторую задержку в физическом развитии, здоровье у него было в целом в порядке. Завтра предстояло забирать его домой.

Я не успела заметить, как прошла та суббота: я помчалась