Лита - Александр Минчин

Она садится в коляску, изящно сомкнув колени, я сзади — на седле. Но на последнем участке даже лихой конник сдается, и мы идем пешком. Глубокие, перекрученные, переверченные, дикие, замерзшие и грязные хребты с зимы и слившиеся летом во взлеты и падения колдобины не давали возможности не только проехать колесом, но даже пройти по ним ногами. Можно было сломать ногу.

Бедная русская деревня.

Мы шли по вытоптанной тропинке вдоль покосившихся изб, с небольшими наделами и огородами впереди и позади них. Я нес тяжелую Литину сумку, а она порхала вокруг и говорила, чтобы я не волновался. Изба Лаковых была последней в деревне на единственной, главной и второстепенной улице. Лита постучала в дверь сама. Открывшая старушка смотрела на нее, как на второе пришествие Христа русскому народу. Вспоминая, когда было первое. (Его не было!)

— Я — Лита. Вы не помните меня? Дочь Антонины, — и она обняла ошеломленную старушку.

— Литочка, как ты выросла… — начала приходить в себя бедная.

Тогда последовал второй шок.

— А это Алексей. Мой жених.

Старушка, опешив, перекрестилась непроизвольно, вдруг.

— Батюшки Господи, как время летит. Я тебя помню десятилетней девочкой, когда ты с мамой раз приезжала. Заходите, что ж вы в дверях стоите.

В горнице была идеальная чистота.

— Я же никого не ожидала!..

Телеграмма пришла в семь часов вечера, полдня спустя, как приехали мы. Лита стала вручать старушке подарки, пачки, пакеты. То, чего нет в деревне. А в ней нет — ничего.

— А это от нас с Алешей!

После чего старушка поняла, что мы приехали к ней в гости.

Баба Даша была невысокая безвременная старушка, лицо которой избороздили лезвия морщин, вдоль и поперек. Вся доброта народа была написана на этом лице. Она начала суетиться и накрывать на стол.

— Господи, как же ты выросла, Литка, — приговаривала она. — И какой красивой стала! Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить.

Лита чувствовала себя как на троне. И объясняла мне, что значат в деревне: яйца, картошка, огурцы, козье молоко, поставленное на стол. Суп из грибов, жареный пирог с начинкой. И собственная наливка. Что все это добывается (и создается) собственными руками и ничего не покупается.

Она была перевозбуждена оттого, что что-то знает, чего не знаю я. И может быть моим эрудитом.

Баба Даша за накрыванием стола, кажется, окончательно пришла в себя и как бы нечаянно, ненароком рассматривала меня.

Лита начала открывать привезенные банки: икру, сельдь в вине, сардины, печень трески, балык, икру из баклажан, куриный паштет, — и получился целый пир. Запахи были необыкновенные. Наливка крепка и настояна на хорошем спирту.

Лита захотела сказать тост.

— За бабу Дашу, которая живет в деревне!

В чем заключался тост, было непонятно, но я выпил до дна. Две женщины, напоминавшие мне зарю и закат, стали накладывать мне с двух рук.

— Алешенька, ты так любишь соленья!

И понеслись маринованные грибы, соленые огурцы, квашеная капуста, треснутые, набухшие красно-бордовые помидоры из бочки с прилипшими прожилками укропа на боках. Все благоухало, пахло, и кружилась голова. Но больше всего меня поразила картошка. Она была рассыпчатая, нежная и таяла во рту. Такой я не пробовал никогда в жизни.

— Теперь я скажу тост, — оттаяла баба Даша. — За жениха и невесту, чтобы все у них было ладно!

Я смутился, но, понимая законы деревни, Литин взгляд и ее прижимающую ногу под столом, стерпел.

Я выпил опять до дна, и в голове поплыло. В наливке было градусов тридцать. И положил в рот тающую картошку.

Полдень перешел в вечер, и летние сумерки стали ложиться на окна снаружи. Сначала они проявились неназойливо, а потом стали придавливать стекло своей темнотой все сильней и сильней.

— Где же ты нашла своего жениха? — спрашивает баба Даша. Я разливаю наливку в рюмки, Лите не доливая.

— На факультете, мы учимся вместе.

— Он у тебя похож на этого поэта, который тут недалеко родился, как его…

— Есенин, — подсказывает Лита.

— Во-во, когда он был юный.

— Алеша мужественней и красивей, — произносит Лита.

— Тебе больше не наливать? — спрашиваю я с двусмысленной улыбкой.

— Алешенька, я правду говорю.

— Скромность не украшает Литу, — в полушутку говорю я.

— Красота дана нам для любования, — говорит баба Даша. — Ее не надо стесняться. Вон Литка какая выросла, прямо роза чайная! Но хорошо, когда от твоей красоты получают радость и удовольствие другие.

Я поднимаю рюмку с наливкой:

— За добрую бабу Дашу и этот теплый, уютный дом!

— Спасибо, милый, — она пригубливает, но не пьет до дна.

Лита велюровыми глазами смотрит на меня. И я вижу, как они возбужденным бархатом ласкают мои плечи, шею, лицо. Наливка бьет прямо в голову. И ее рука под столом пытается сжать мое колено. Обычно это бывает наоборот. Но для Литы нет никаких правил.

Они колдуют вечером над чаем, а Лита приносит вафельный шоколадный торт, который, судя по таинственной улыбке, ценится в деревне на вес золота.

Мы пьем ароматный чай, а я пью еще две рюмки за женщин. И полностью готов. Баба Даша сокрушается:

— Куда же я вас положу, у меня нет столько кроватей, придется вам спать вместе…

Чему Лита безумно счастлива, она и не могла мечтать, а старушка, извиняясь, смотрит на меня.

Я выхожу во двор умываться, и Лита поливает мне из ковша. Это освежает, и я медленно плыву, глядя в небо со звездами.

В последней сознательной попытке я предлагаю, чтобы мы легли на полу (не велики баре), но она даже слышать об этом не хочет. Мы ложимся на кровать с периной, а баба Даша на сундук за печкой, отороченной занавеской в самом углу. Вся изба — одна, но большая комната. Внизу погреб, наверху чердак и хранилище.

Засыпая, слышу жаркий шепот:

— Алешенька, ты не обижайся, что я это сказала, но в деревне нельзя просто так быть вместе.

— Я не обижаюсь.

Она кладет ладонь на мое плечо. И начинает, лаская, спускаться вниз.

— Ты такой красивый и правильный был сегодня за столом, что мне захотелось навсегда остаться в деревне.

Я невольно обнял ее плечо, и она, содрогнувшись, прижалась вся ко мне.

Ее тело было шелковое. На редкость магнитная кожа. Я должен был пересиливать себя, чтобы ее касаться: Литы… тела… кожи. У меня все время происходило раздвоение ума: с одной стороны, ее изнасиловали и заразили только из-за ее безрассудности, с другой…

— Алешенька, я так хочу тебя… Обними меня, у меня уже все кончается…

Я вздрогнул:

— Что — все?

Она опустила мою руку со своей талии на лобок в шелковых трусиках.

— Ну, это…

— Как ты себе это представляешь с бабушкой в том углу?

— Очень просто, ты ляжешь на меня…

Я чуть не рассмеялся, но все же удивился ее фразеологизму.

— Я не издам ни звука…

Раньше она б никогда не употребила такого оборота «ляжешь на…». Ах да, она ж выпила наливки! Моментальная реакция.

— А если издашь?

Она абсолютно не умеет пить. Тем более вести себя в этом состоянии.

— Я закушу простынь зубами и заткну ею рот…

— Кровать будет скрипеть и охать. Старушки чутко спят.

Так, наверно, она не справилась и девятого мая после проведенного в компании вечера, в подвыпившем состоянии. Первый раз отведав водки.

— Я не сделаю ни одного движения!..

— Это что-то новое и оригинальное.

Я чувствую, как ее губы расплываются в улыбке и касаются моей щеки.

— И как же это будет все происходить?

— Алешенька, ну ты же умный. Ты все знаешь, все умеешь. Пожалуйста…

Я чувствую ее замирающее дыхание, запах наливки, дуновение желания, дышащую страсть. И опять в мой мозг ползут черви воспоминаний — как, кто, где. Я чувствую, что хочу ее. Невозможно не хотеть, когда ее голое тело лежит рядом. Такое тело…

— Спи. Завтра. Я не могу так.

Она целует, прильнув, мою шею.

— Все, что ты хочешь, Алешенька, только будь со мной.

И последняя мысль, посещающая мой мозг, была: Господи, если ты есть, а ты должен быть — накажи изнасиловавших эту девочку.

Рано утром я хочу в туалет и иду по наитию, ища выход на задний двор. Баба Даша кланяется мне с добрым утром. Уже суетится около печки.

Я выхожу на заднее крыльцо и замираю. Чистейший, прозрачный, хрустальный, бесподобного запаха воздух вливается в мои легкие, наполняя грудь. Неведомым до этого момента чувством и ощущением. Я начинаю дышать и задыхаюсь. От полноты и разреженности прекрасного воздуха. Я замедляю дыхание, чтобы не задохнуться. Легчайшая струйка прохладного ветерка сквозит из леса. Господи, так это же рай, думаю я. Вот он какой. Как я попал сюда?

В городе мы забыли, как это — дышать. Я спускаюсь вниз, пересекаю двор и вхожу в деревянный скрипящий туалет. Без помоста, одноместный, покосившийся. «Куда короли пешком ходят»… Сквозь щели вижу лес.