Лита - Александр Минчин

Он свернул и уже двигался к дому, который был напротив. Я стал ждать, впившись глазами: на втором этаже зажегся свет. Куда она не привела меня тогда, там вспыхнул свет. Я не мог поверить. Неужели у меня мания? Это просто случайные совпадения. Я бросился к телефону, вбежав домой.

Я звонил в прокуратуру следственного отдела. И попросил Фалосова.

— Он здесь больше не работает, — последовал ответ.

— Как это?! А где он?!

— По какому делу звоните?

— Лаковой, — тихим голосом сказал я.

— О чем?

— Об изнасиловании.

— Отдано на дознание.

— То есть?.. Что это значит?

— На дополнительное расследование, новый следователь… Ждите, он вам позвонит.

Я сидел оглушенный, не понимая, что происходит, но чувствуя, всем нутром осознавая, что произошло что-то страшное. Неисправимое…

В десять вечера раздался звонок.

— Алеша, я не хочу, чтобы ты волновался, — звонил друг сестры Веры — Саша.

— Что случилось? — Я почувствовал, как тошнота подкатилась к горлу.

— Прежнего следователя отстранили от дела. Отец Злонимского известный директор картин на «Мосфильме». Он оказывал большое давление на прокурора района. Ходил по дому, собирал среди знакомых подписи на характеристику для сына. И хотя все знают, что творится в этой квартире, они подписали. Назначили нового следователя для дополнительного расследования, и первое, что он сделал, — выпустил под залог Злонимского.

— Когда?

— Неделю назад.

— Значит, это он за мной шел.

— Обритый налысо? Скорее всего, да. Поэтому я хочу, Алеша, чтобы ты был осторожным: они могут решить отомстить. Они знают, кто ты и какое участие принимаешь в деле. Она сама бы этим не занималась. Словом, кто стоит позади Литы.

Значит, целую неделю один был уже на свободе. (Пока мы развлекались в деревне.)

— А со вторым что?

— Он сидит. У него до этого были судимости. Его послали на народные стройки по какой-то уголовной статье, где он подделал документы, и вернулся в Москву.

«Хорошая компания!»

— Поэтому ты должен быть осторожным. Мало ли какие там связи с уголовным миром.

Я молчал, раздумывая. Я хотел начать с первого, а не со второго…

— Поэтому я бы хотел, чтобы ты провожал Литу после занятий какое-то время. Они знают институт, в котором она учится.

Первый был главным…

Пострадавшие должны бояться надругавшихся. Жертвы должны остерегаться преступников. Хорошая система!

— Где Лита?

— Дома. Плачет, боится, что ты неправильно поймешь. Завтра у нее встреча с новым следователем. Она не хочет идти… Алеша…

— Да, — я прихожу в себя.

— Ты для нее бог, и каждое твое слово заповедь. Как ты скажешь, так она и сделает. Но я хочу, чтобы ты подумал, стоит ли так терзать себя и ее, мучиться, переживать, страдать. Вы молоды и красивы, перед вами вся жизнь впереди. Она оступилась, упала, все забудется, исправится, время — лучший лекарь. Может, оставить все, как есть. Ты ведь казнишь себя и ее!

— Я не буду жить и дышать, пока не увижу их за решеткой. Гниющими в лагерях. А когда они выйдут, если их там не покалечат…

— Алеша, ты же ведь мучаешь себя больше всех остальных!

— Простите, я не могу сейчас с вами разговаривать.

Я вешаю трубку и слышу шаги папы. Какой-то ад. Замкнутый ад. Абсолютный, кромешный, безвыходный ад.

Я смотрю на нее с отвращением, встретившись: она, она во всем виновата. И то, что выпустили Злонимского, ее вина. Не было бы ее, я б никогда не знал этих имен, следователей, заражений, диспансеров — мерзости, грязи. Из невинного, чистого все стало порочным и черным.

Но, перешагивая через ненависть, я договариваюсь, что буду встречать ее на Плющихе и провожать до метро.

— Я плáчу каждый вечер и казню себя, что я села в эту проклятую машину.

Я вздрагиваю.

— Не надо плакать каждый вечер. У тебя и так глаза не…

Мне хочется ее удавить, разорвать, растерзать. Оскомина и раздражение давят в зубах. Я сдерживаюсь.

— Алешенька, мой ангел, невинный, прости, ну прости меня. Я чувствую, ты хочешь меня бросить. Только не бросай. Я этого не переживу…

— Не надо начинать мелодрамы!..

— Хорошо, любимый. Ну хочешь, ударь меня!..

Она хватает мою руку и бьет себя по лицу. Я отдергиваю руку.

Она начинает дико рыдать, с воем.

— Не плачь, — резко говорю я.

Она спотыкается и хватается за меня, едва не падая.

— Я им все равно не дам дышать на этой земле, пока не расплатятся.

Хотя ее волнует совершенно другое. Глаза блестят от слез. Губы, приоткрывшись, будто молятся.

— Алешенька, пойдем в кино. Сейчас. Я так люблю сидеть в темноте рядом с тобой. Когда ты расслабляешься, становишься спокойным…

Я улыбаюсь от неожиданности перехода и сумбурности ее желаний. И она, почувствовав, виснет на руке.

— А можно?.. — не сдается она.

— Отстань, — говорю я и провожаю ее до метро.

На следующий день как ни в чем ни бывало она покупает большие сочные апельсины и чистит прямо на улице, пока мы идем. Сок течет сквозь изящные пальцы.

— Алешенька, поешь, пожалуйста. Ты так похудел… А у меня нет кухни для тебя готовить.

Она отламывает дольку и протягивает к моим губам. Мои губы говорят:

— Лита, я хочу, чтобы мы расстались.

Ее руки дрожат, она застывает, лицо сморщивается, слезы бесшумным потоком скользят по щекам. Она хватает мои руки и рыдает:

— Ну нет же, ну нет!.. Ты не можешь этого сделать. — Половинки апельсина падают в осеннюю слякоть. Теперь она рыдает взахлеб, ее колотит истерика.

При мысли о папе, его незаданных вопросах о ней (вижусь ли я с Литой?) и маминых заданных вопросах о ней я еду к Максиму. Он дежурит.

— Исчезнувший брат Алеша вспомнил брата Максима.

— По поводу исчезновений — папа обижается, что ты не звонишь.

— Папа всегда обижается, на всё и на всех.

— Но это не значит, что ты не должен звонить.

— Позвоню, как вернусь. Мне нужно на вызов, хочешь со мной поехать?

Я киваю. Хоть к черту на кулички — только подальше от мира своих мыслей.

— Надень белый халат, будешь изображать санитара.

Мы едем в машине «скорой помощи». Я сижу на носилках. Он напротив.

— Чего такой грустный?

— Разве заметно?

— Краше в гроб кладут. Любимая ушла?

— Любимые не уходят, их уводят.

— …то неизвестно, кому повезло!

Он смеется, я невольно улыбаюсь.

— Где ты был?

— В деревне.

— Один? В деревне? С каких пор?

— С ней…

— И как она? У нее редкое имя…

— Не могу с ней быть. И не могу с ней не быть.

— Гамлетовская ситуация получается.

— Хуже, достоевщина и патология, замкнутый круг.

— Как следствие, когда суд?

— Суд? — Я усмехнулся. — Одного из двоих выпустили на свободу.

— Да ты что?!

— Поменяли следователя. Папаша преступника давил на прокурора. Странное что-то происходит.

— А папа ничем помочь не может? У него связи…

— Он ее имени слышать не хочет, что ты!..

— Но второй сидит?

— Второй — он первый и главный, сидит, но по другому делу. По которому был осужден раньше.

— Ничего, в тюрьме им зеки устроят. Уголовники ненавидят насильников.

— Если они еще попадут в тюрьму.

— Взял бы штык и вогнал бы в анус, чтобы он через горло вышел. Отродье. Что ты будешь делать?

— Я думаю — топором…

— Не вздумай, Алеша, посадят. Отец этого не переживет. Только хуже сделаешь.

— Но должно же быть возмездие?!.

— Должно. Но не топором, минутная боль, как от шока. Надо действовать умней. Они должны мучиться долго и страшно. Как страдаешь ты и она.

Я вздохнул глубоко.

— Не уверен, что она страдает.

— Не может быть…

— Ее ничего не волнует, только со мной быть. А остальное…

— Она влюблена. Это понятно.

— Моим врагам — такую любовь. Это не любовь…

Карета «скорой помощи» уже разворачивается у нужного подъезда, и кто-то кричит: «Доктор, доктор приехал».

— Бери чемоданчик, — говорит доктор, и мы поднимаемся на пятый этаж.

Я смотрю на плоть толстой женщины, в которую доктор-брат вонзает укол. Студни-бедра, разросшийся лобок, жирный пах с бесформенным животом. Неужели это то, ради чего мы живем и добиваемся? Неужели это то, во что все превращается? Ее тоже кто-то когда-то хотел…

Я передергиваю плечами. И отвожу взгляд.

— Бабушкина талия не понравилась! — шутит в машине брат.

— Да уж, трудно представить ее объектом любви.

— Ничего, наверно, и сейчас кто-нибудь сзади прилаживается.

— Макс!

— Я забыл, что ты у меня впечатлительный.

— А помнишь, как я приезжал к тебе в Кёнигсберг, где ты работал в лазарете после института?

Он смеется.

У него была сорокавосьмилистовая тетрадь, на которой было написано: «Лечение всех заболеваний».