Всё, что должно разрешиться… Хроника идущей войны - Захар Прилепин

— Под Шахтёрском я должен был встретиться с ополченцем «Батей» для координации дальнейших действий, — рассказывает Кононов. — Приезжаю и спрашиваю: «Где найти „Батю“»? — «В окопе спит». Он до этого сутки не отдыхал. Я нашёл его, бужу его и представляюсь: «"Батя", я „Царь“, поговорить надо». А моим позывным был «Царь», это ещё со студенческой молодости прозвище. А он открыл глаза и отвечает: «А я император!», поворачивается на другой бок и снова засыпает… Так мы и познакомились.

Там же, в окопе, когда Батя-император проснулся, было принято решение об объединении всех подразделений под единое командование. Иного пути не оставалось.

— Очень страшно было в Шахтёрске… — говорит Захарченко. — Очень страшно! Во время одного из боёв нас было тридцать человек на позиции. После того, как мы потрепали их первую роту, у меня осталось в строю шестнадцать — остальные, в основном, трёхсотыми выбыли. После атаки второй роты у меня осталось восемь человек, а подкрепление прибывало по 2–4 человека… Мы с моей «личкой»[12] держали оборону фронта порядка двух километров. Шесть человек держали фронт — два километра! И нормально держали, ни одна собака не прошла…

У меня пацаны в Шахтёрске учились окапываться за 25 минут. Я по всем позициям бойцам говорю: пацаны, копайте в полный профиль лисьими норами. Горло сорвал, так требовал, — и всё равно не все слушались. После первого же обстрела выхожу, и тот, который громче всех говорил, что копать не будет, даже не штык ножом, а какой-то палкой выкопал яму — такую, что для того, чтобы вести огонь из неё, ему нужно было в качестве подставки использовать два ящика из под снарядов!.. У некоторых до маразма доходило: они окопы плиточкой выкладывали, чтобы грязи не было… Окоп вообще самое классное место, где можно поспать. Прохладно! К тому же, прямое попадание в окоп очень редко бывает. Я за всю войну здесь всего один раз такое видел…

— А что с теми, кто отказался идти с тобой в Шахтёрск… что с ними стало? — спрашиваю.

— Телефоны-то у всех есть, и буквально на третий день из Донецка стали подходить те, которые не пошли сразу. То есть они уже понимали, что нам тяжело, что нам очень тяжело. Командиры рот стали выходить на связь: подразделение такое-то вернулось и готово к бою. Они уже всё обдумали, они понимали, что рискуют, но стыд был сильнее. Они до сих пор мне говорят: ты так культурно опустил нас, что даже слово «трусы» не произнёс… И они приходили. Когда люди сознательно идут — это, может быть, даже лучше, чем когда они идут в состоянии порыва.

К концу июля подразделение Захарченко стало важнейшей боевой единицей донецкого ополчения.

— Подразделение выросло до восьми тысяч человек. У меня уже появились танки, артиллерия, «Грады», БМП. К нам пошли люди, к нам стали относиться очень серьёзно.

В июле произошёл конфликт между Захарченко и Стрелковым, обосновавшимся теперь в Донецке, в качестве министра обороны ДНР.

— То, что он здесь предложил, — говорит Захарченко, — это вообще был нонсенс: взорвать на окраинах девятиэтажки, сделать здесь Сталинград, разрушить город Донецк и на обломках Донецка поднять знамя империи. Все ошалели. Зачем это разрушать самостоятельно? Зачем? Если враги смогут разрушить, значит, смогут…

Просто он был — не местный, сказал как-то Захарченко про Стрелкова. Тут для Стрелкова был плацдарм. А надо — чтоб Родина.

На одном из расширенных совещаний, где решался вопрос о политической и военной стратегии Донецкой республики на будущее, Захарченко рискнул выступить против Стрелкова.

— На совещание я ехал для того, — рассказывал мне потом Захарченко, — чтобы донести, что творится в армии. Что нужно делать и что не нужно делать. Я не хотел нести бессмысленные потери. Я понимал, что мы не можем выполнять более-менее серьёзные задачи, потому что у нас разбалансировка в решениях. Во всём идет разлад: нет единого управления, люди подчиняются непонятно кому и могут в решающий момент просто повернуть в другую сторону, потому что поступил противоположный приказ. И снова чьи-то жизни будут потеряны.

…повисла пауза, которая могла разрешиться как угодно.

Но в итоге было принято совершенно неожиданное совместное решение. Захарченко сказали: раз так, то ты и будешь главой республики. И министра обороны, вместо Стрелкова, назначишь сам.

— Получилось, что я поехал на совещание с одной идеей, а вернулся назад — с другой должностью, — признаётся Захарченко.

С реализацией принятого решения не тянули: республике нужен был работающий управленческий аппарат.

8 августа 2014 года Александр Захарченко принял присягу на верность народу ДНР.

…представляю, если б его, мирного руководителя торгового предприятия, разбудили полгода назад и поведали: короче, слушай, Саш, к лету у тебя погибнут почти все друзья — при штурмах городов, бомбёжках, зачистках и взрывах «Точки-У». Сам ты будешь — тоже к лету, а дальше пока не скажем — два раза ранен. А потом возглавишь новое государство.

Встал бы и пошёл выпить воды, чтоб постараться эту жуть поскорее забыть.

Часть вторая

Час «Ч» Захара

Захарченко, он же Батя, он же Захар, он же Александр Владимирович, он же — Глава.

Ближний круг, «личка», бойцы зовут его Батей. Управленцы уважительно, в третьем лице, называют Главой. Иногда, за глаза, близкие (но не родня) зовут его Захаром. Совсем близкие — по имени.

Глава нового государства, солдат, революционер, контрреволюционер, шахтёр, контрабандист, казак, романтик, бандит, стратег? — какое определение самое верное? Все сразу?

Точно не авантюрист. Человек эмоции, причём эмоции его — долгие, они не перегорают. Эмоциональность Захарченко не завязана на его «я»: им движут вещи, которые вне его, не связаны с ним лично.

Амбиции — это не о нём. Жажда политической удачи, конформизм, стремление править и управлять — тоже не про него.

По всей видимости — он нормальный, крепко стоящий на ногах мужик, в котором однажды «взыграла кровь».

Если вы знаете книгу «Тихий Дон», то должны немного в этом разбираться.

Удача — если можно называть удачей его круглосуточную, бешеную военную пахоту — сама пришла к нему, он её не искал. Он готов был быть одним из многих, или пусть даже одним из первых — но никогда не претендовал на роль самого первого.

Просто однажды звёзды сложились так, что он оказался в центре. Все оглянулись по сторонам, и решили, что отныне Захарченко будет главным.

Тут нет почти ничего от Уго Чавеса или Фиделя. Если б в Захарченко было больше романтизма, причём не русского или русско-еврейского толка, а какого-нибудь греческого, испанского, латиноамериканского — он, конечно же, оказался бы по типу ближе к Че Геваре.

Но, кажется, Че Гевара не мог родиться в потомственной казачьей семье и начать трудовой путь в шахте. Че Гевары там не растут.

В отличие от белогвардейского, с библейским лицом Стрелкова, или Арсения Павлова по прозвищу Моторола, похожего на Робин Гуда из Коми, или Гиви, смахивающего на затерявшегося во временах потомка князя Багратиона, или, земля пухом, Дрёмова и Мозгового, пришедших в Новороссию прямиком из Гражданской войны, заодно с Безлером, — в отличие от всех вышеназванных, в Захарченко ничего романтического нет; или почти нет.

Он просто мужик — с русскими чертами лица, с внимательным, иногда тяжёлым взглядом, с чуть оттопыренными ушами, и — если развеселить его — с почти юношеским, заливистым смехом. Если ему смешно — он смеётся. Если ему очень обидно или очень неприятно — он ни секунды не думает и бьёт либо рукой, либо любым находящимся поблизости предметом по объекту своей неприязни. Про Захарченко известно в московских и минских кабинетах, что на проявленное к нему или его стране неуважение он может немедленно ответить физически. Ещё у него ноздри раздуваются, когда он злится, и лицо может побелеть от бешенства. Не человек, а пособие для физиолога, или кого там, психолога.

Он не трибун.

Захарченко, как правило, уверенно держится, но не является мастером жеста; публичные интервью, общение с журналистами — всё это выводит его из себя, никакого удовольствия от этого он не получает. Самое важное для него: быть естественным. Он ненавидит политику именно за узаконенное фарисейство, за весь этот политес.

Собственно, его давно должны были убить; потому что, несмотря на внешнее отсутствие какого бы ни было романтизма — Захарченко именно что идеалист.

Думаю, он совершил в жизни немалое количество сомнительных поступков, несколько дурных, и, может быть, совсем ужасных тоже, — но при всём этом у него есть непререкаемые представления о правде.

Скорей всего, они располагаются в пространстве памяти, рода.