Стертый мальчик - Гаррард Конли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нам надо идти, – сказала мама, но не сдвинулась с места. Ее маленькие руки, лежавшие на столе, даже не шевельнулись.
Я развернул закатанные рукава рубашки; я замерз, мокрые волосы превратились в ледяной шлем. Лето в Мемфисе – это и холод, и зной, и от внезапных перепадов температуры организм сходит с ума в постоянном ознобе.
– Ладно, – сказал я в ответ, тоже не двигаясь.
Нам и правда следовало отправляться, иначе мы могли опоздать. Я намеренно оставил часы в комнате, чтобы не следить за ними во время занятий, но прекрасно видел другие часы – над стойкой администратора отеля: они показывали без двадцати девять.
Причудливая группа из мамаш с детьми и бизнесменов вывалилась из лифта напротив нашего столика: строгие синие и черные костюмы, узкие облегающие юбки, пижамы с толстовками, сандалии на босу ногу. Легкие шлепки по плитке: стайка детей носилась вокруг сонных родителей. Было странно осознавать, что эти люди шли навстречу ежедневным делам, пили кофе и глазели в лицо наступавшему дню, который ничем не отличался от остальных. В углу бубнила Си-эн-эн. Монотонный поток однообразных слов парил над обеденным залом, словно объединяя это утро со всеми предыдущими. Слова были почти неразличимы из-за звона посуды и столовых приборов: «Любые попытки Конгресса контролировать допросы заключенных будут нарушать Конституцию, согласно которой президент, наделенный полномочиями главнокомандующего…» – но гости все равно каждые несколько секунд отрывали глаза от тарелок и внимательно смотрели в экран.
Я чувствовал себя потерянным, ведь моя повседневная жизнь исчезла всего за пару дней, а потому уже тогда сама мысль, что тюрьма «Гуантанамо», которую показывали по телевизору, вообще существует, что где-то за морем происходят бессмысленные пытки, а дикторы с блестящими глазами обсуждают их конституционность, казалась мне абсурдной. Я сходил с ума. Разве это не очевидно, что пытать людей нельзя? И в то же время я знал, что могу ошибаться. Я ведь ошибался раньше. Может, эта либеральная привычка вечно ставить все под сомнение и привела меня в результате к «Любви в действии»? Если бы я продолжал следовать слову Божьему, возможно, я остался бы с Хлоей и сейчас был бы на пути к нормальной жизни.
Но я позволил грешному миру повлиять на мое мировоззрение. Позавчера один из наставников, Дэнни Косби, попросил каждого из нас честно, внимательно взглянуть на собственное прошлое и нарисовать хронологию грехопадения, приведшего нас к гомосексуальности. И я с ужасом осознал, что сексуальное влечение к мужчинам развивалось у меня бок о бок с растущей любовью к литературе. «Истории школы Вейсайд» – первая влюбленность в парня; «Убить пересмешника» – первый поиск гей-порно в интернете; «Портрет Дориана Грея» – первый поцелуй с парнем. «Неудивительно, что у меня отобрали „Молескин“», – подумал я.
Чтение светской литературы в ЛД не поощрялось, пациенты могли читать только «материалы, одобренные персоналом», как говорилось в справочнике. Предполагались, конечно же, христианские авторы, фундаменталисты. Однако всего несколько дней без книг довели меня до депрессии – по ночам я никак не мог уснуть. В школьные годы я изо всех сил старался уберечь себя от излишней любви к книгам, чтобы они не превратили меня в еретика и не толкнули на греховный путь, по которому следовали мои любимые персонажи. За год в колледже я полностью освободился от этого страха. Чтение там широко поощрялось, и я почти забыл, каково это – бояться, что в книге таится демон. Именно так я подумал, когда впервые прочел «Заводной апельсин». Наэлектризованный язык Бёрджесса бежал сквозь мое тело так стремительно, что, казалось, кожа воспламенилась, зарядилась демонической силой. Смогу ли я когда-нибудь снова читать так свободно, как в колледже? Или буду вынужден посещать ЛД, как все здешние наставники, долгие годы, уживаясь с побочными эффектами собственного греха, прячась от окружающего мира?
«Господи, сделай меня непорочным», – молился я, глядя сквозь стакан воды на размытых дикторов, на размытую надпись «Гуантанамо», которая деформировалась в нечто вроде «Гаргантюа». Мне хотелось погрузиться в забвение, как делали люди вокруг, хотелось смеяться ерунде, листать газету, провести самое обычное утро. Но жаргон ЛД уже полностью завладел моим сознанием, не оставляя пространства для привычных мыслей, которые успокаивали меня, убеждали, что окружающий мир – самое обычное место. Прошлой ночью, пока я лежал на раскладушке в номере и в голове гудели правила из справочника ЛД, больше всего на свете мне хотелось взять джойстик от «Нинтендо 64», подключенной к телевизору, и пройти пару уровней «Марио» – да чего угодно, – лишь бы остановить бесконечный цикл самобичевания. Но игры тоже были под запретом.
Нравственный перечень (НП) – еще одна штука, позаимствованная «Любовью в действии» из практики Общества анонимных алкоголиков, которая теперь заменяла мне чтение и письмо. По вечерам я должен был сосредоточиваться исключительно на собственной греховности и искать в своем прошлом примеры греховного поведения, расписывать их в мельчайших подробностях, делиться написанным на групповой терапии и верить в то, что Бог поможет мне избавиться от грехов.
НП помогал определить наши ЛО (ложные образы), развитие которых мы могли проследить по всем этим А, ПО, $ и другим значкам генограмм, определяющим греховный путь наших семей. Я не особенно делился с мамой тем, что происходило в ЛД, но даже то, о чем я ей рассказал, показалось ей таким сложным, что она не обратила внимания на дорожные знаки на периферии и едва не пропустила нужный поворот, когда мы мчались утром по шоссе.
– А на каком шаге используется НП? – спросила она, резко поворачивая руль.
