Сгинь! - Реньжина Настасья

Безымянный.

Как мертвец.

Безымянные пальцы всегда самые неуклюжие. Вот и этот кривится, кренится на правый бок (есть ли бок у пальца?), словно прихрамывает. И ползет прямехонько к Ольгиной кровати.

Ольга верещит на всю избу. А зачем? У пальца нет ушей, он визга не слышит. Можно спросить:

– Что тебе надобно?

Но у пальца нет рта – он не ответит.

Сам палец уродливый: мертвецки-синий, а на конце, который должен с рукой сочленяться, чернота. Крохотная такая чернота, не более двух сантиметров диаметром, но смотрит на нее Ольга, и чернота ее будто засасывает. Не только в космосе бывают черные дыры.

Ноготь у пальца длинный, коричневый и неровный. Будто старческий. Это он ток-ток-токал. Говорят, после смерти слишком быстро вырастают ногти и волосы. Вот этот и нарос, и ничего, что неказистым.

– Чур меня! Чур! –  визжит Ольга.

А пальцу хоть бы что. Ползет себе к кровати.

Стоит ли так его бояться? Ну что сделает несчастный палец? Задушить не задушит. Отлупить не отлупит. Просто мерзко. Палец движется отдельно от руки, от тела. Что он хочет? Есть ли у пальца желания?

Возьмет и выдавит Ольге глаза. По одному, медленно и мучительно. Ольга заорет, а палец в тот же миг прыгнет ей в глотку, перекроет воздух. Вот и все. Вот и нет Ольги. Задохнется-умрет.

Дрожат у Ольги руки вместе с ее безымянными пальцами, дрожит все тело, не слушается. С большим трудом дотягивается Ольга до чашки, что ставит каждую ночь на стул у кровати, чтобы попить воды. Чашка переполнена, но нет времени ее опустошать. Прям так, вместе с водой обрушивает Ольга ее на палец.

Ага! Попался!

Но чашка тоже движется – то вправо дернется, то влево. Того и гляди, опрокинет палец чашку, а там уже известно, что – глаза, рот, глотка, смерть.

Бежит Ольга по темноте к печи. Там камень лежит: бог знает, зачем он в избе, может, именно вот этого вот часа дожидается.

Кладет Ольга камень на чашку. Тот не раздавит ее – не такой уж и тяжелый. Но достаточный, чтобы чашка больше не двигалась. Палец внутри беснуется, бьется о фарфоровые стенки. А все, попался! Нечего по ночам приличных барышень пугать.

Осторожно, по сантиметру отодвигает Ольга чашку вместе с пальцем, вместе с камнем подальше от кровати. Вот тут оставит, у скамейки. Пусть себе бьется, пусть себе шумит безымянный, только подальше от нее.

Вынести бы его вовсе на улицу, да вдруг он снег подкопает и обратно в дом пролезет – мало, что ли, у избы щелей? Ему это раз плюнуть. Вот только пальцы не умеют плеваться.

А потом, на улице мертвец. Там его царство. Там его Ольга боится, когда ночь на дворе стоит, и ни за что до рассвета дверь не отворит.

Присела она на лавку, чашку меж ступней зажала, чтобы точно не сбежал пленник.

Палец внутри беснуется, на стенки бросается, пытается чашку разбить, да ничего у него не выходит.

Выдохнула Ольга шумно, долго – остатки сна из себя выпустила, спиной к стене прижалась, голову назад откинула. Отдыхает. Ногами будто бы чувствует палец, а вот страх уже совсем отошел. Ну правда: чего бояться какого-то обрубка? Тут главное – не уснуть теперь.

А глаза закрываются, слипаются, не слушаются. А в глазах щиплет. А глаза слезятся, молят: «Не мучай нас, хозяйка! Поспи чуток. Дай отдохнуть и себе, и нам». И промеж бровей будто тоже камень положили. Не тот ли самый, что чашку прижимает?

Смотрит тяжелыми глазами Ольга себе в ноги – нет, тут все надежно: палец в чашке, чашка под камнем, камень в доме.

Но все равно не спи! Нельзя.

Под утро сдалась Ольга. Задремала. Уж скоро светать должно, уж скоро нечего будет бояться. Сквозь сон слышала, как бродит опять вокруг дома мертвец, снегом хрустит, а внутрь не заходит (тьфу-тьфу-тьфу!). И что-то так разозлилась Ольга, вскочила, к окну подбежала:

– А ну сгинь! Сгинь, нечистая!

Снаружи сумрачно. Мертвеца не видать.

Замолкла Ольга, вслушалась. Хрустит снег под мертвецкой тяжестью. Ходит он возле дома, бродит, мучительные круги наворачивает.

– Проклятый! –  плюнула Ольга.

Вот прям на пол плюнула, слюны не пожалела. Жаль, мертвец все равно не увидит ее презрения.

Бросилась Ольга к другому окну, застучала по стеклу:

– Слышь ты! Чего пристал? Я ли тебя убила? Что тебе от меня надо? Он ушел. Нет здесь твоего губителя. Угомонись.

В мрак вгляделась, нетронутую еловую кучу рассмотрела. Стало быть, под ней мертвец. Стало быть, не встал – не восстал. Неужели какая другая нечисть приперлась? Этого еще не хватало.

Сощурила Ольга усталые глаза, потерла их, избавляясь от сонного морока. Все равно ничего не увидела – не разглядела.

А снег все хрустел. Ни громче ни тише. Ни ближе ни дальше. Ровненько так. Иногда замолкнет незримый враг, остановится. Но через мгновение вновь раздается хруст.

Ольга металась от одного окна к другому: кто придумал их такими маленькими, ничего же не разглядеть! А страх свой непременно нужно увидеть. Посмотреть ему в глаза. Зачем-то.

Меж сосен небо посветлело. Рассвет неторопливо пожирал сумрак.

И возник перед Ольгой лесной гигант – лось. Тщательно скрывала его могучее тело темнота. Медленно бродил лось вдоль забора, словно вход искал, словно хотел к избе поближе подойти. Останавливался и смотрел грустно на ее крохотные оконца. Потом начинал свой неторопливый ход заново.

Теперь вот солнце показало его.

Ольга со сном окончательно распрощалась, глаза вытаращила – впервые она с сохатым встретилась. Прежде только на картинках видела. До чего огромен он. До чего красив.

Вот только отчего у него вместо глаз кровавые реки текут? Почему из носа черный пар идет?

Безрогий лось искал свои рога. Задерживался возле места, где некогда лежала отрезанная голова его. Ноздри раздувал – нюхал воздух, пытаясь понять, куда собаки утащили растерзанную шкуру.

Затрубил вдруг лось громко, протяжно. Ответили ему все звери, охотниками убиенные, вот в этой вот избушке обезглавленные, обесшкуренные, на кусочки разделанные. Поднялся великий гвалт. И резко смолк. И пропал лось.

И солнце засветило ярко-ярко.

Ольга в лес вглядывалась-вглядывалась, но так и не увидела, чтоб брел сохатый через кусты, ломая их, не услышала, как трещат под ним ветки.

Ти-ши-на.

Словно и не было никого.

И палец тоже притих. Умаялся.

Ольга осмелела, на улицу вышла, хотела следы лося отыскать – убедиться, что взаправду все. А следов и нет. Не тронуты сугробы, не нарушен их снежный покой.

Поежилась Ольга, но не от холода: как-то не по себе стало.

Вернулась в дом, придумала замуровать палец, да понадежнее. В железную банку из-под чая, например. Сняла с чашки камень, положила рядом открытую банку, приподняла чашку.

Вот те раз! А пальца-то и нет! Исчез. Испарился.

Глянула на свои руки – ее пальцы на месте все. С больного пластырь слетел и не нашелся больше.

Избави, боже, от этой мистики.

В истерике Ольга разбрасывала еловые ветви.

Это была безмолвная истерика: внутри все рыдало, кричало, визжало, а на лице даже бровь не поднялась, не дернулись уголки губ. Это такая истерика, при которой рот плотно сомкнут, за него говорит тело. Шаги широкие, резкие, руки летают быстро, то и дело поправляют фуфайку, чешут щеку, хватаются за ухо. Плечо дернется – успокоится, дернется – успокоится. А потом все тело сотрясается, словно через него пустили ток. И замирает. А через секунду опять начинает дергаться.

Ольга отбрасывала ветви с мертвеца, приговаривая:

– Вот тебе! Вот! Будешь знать, как надо мной издеваться! Будешь знать, как по ночам меня пугать!

Да, этой ночью мертвец не стоял под окном, не глядел на Ольгу сквозь сомкнутые веки. Но палец его? Его. Не сам же по себе он к Ольге полз – то хозяин его прислал. Из-под еловых веток встать не смог, приказал пальцу Ольгу пугать. А безымянный и расстарался.

– Я к тебе со всей душой! –  ворчала Ольга. – Я тебя укрыла, чтоб по-человечески все было, по-божески, понимаешь, а ты вон как со мной! Как сволочь последняя, вот как!