Трое - Георгий Иванов Марков

что уже поздно, но даже если он застрелит первого, другие двое убьют его, и пройдут через ворота, а этого допускать нельзя. Нужно только толкнуть ворота со стороны шоссе и задвинуть их на засов.

Он хватает засов, толкает его со всех сил, не выпускает его из рук. Он не чувствует, как его пронизывают пули, как по ту сторону ворот начинается перестрелка, как он теряет сознание.

Все происходит невероятно быстро и невероятно легко. В его размышления о новом, совершенном человеке врываются пули.

Последнее, что он видит, это брусок сиенита, плотно вросший в землю, отделенный от остальных узкой песчаной полосой. На ней — несколько поникших от осенних дождей стебельков травы. Самый высокий стебелек касается его губ, изо рта течет кровь, нарастает ощущение слабости и жгучего тепла.

«Наверное я умираю! — думает он, и тот голос, который всегда ему возражал, говорит: «Так лучше!»

Иван не знает, что после первого же выстрела трое его товарищей по караулу выскочили на двор, что Сашо, циничный легкомысленный Сашо, ветром вылетел из караульного помещения и, увидев происходящее, крикнул:

— Профессора убили! — и яростно бросился с голыми руками на незнакомцев, пытавшихся открыть ворота и стрелявших в него. Иван не знает, что если бы не Сашо, то те наверное успели бы открыть ворота и пристрелить Ивана окончательно. Что раненный в руку Сашо повалил на землю одного и начал его душить, в то время, как подоспевшая заводская охрана наповал убила второго; третьего — брюнета с испуганными черными глазами и вьющимися волосами — схватил Младен и привязал его к двери около караульного помещения.

Иван ничего не знает.

До него доносится странный запах.

— «Озон!» — определяет он, хотя ему совершенно непонятно, откуда взялся этот озон.

Это его последнее ощущение.

Первым к ламу подбегает Сашо, приподымает голову друга и, увидев кровь, рыдает, как ребенок.

«Все у тебя получается по-детски, Сашо!»

Вскоре подходит Младен. Он нагибается, поднимает безжизненное тело часового и несет его. Младен знает, что все другое излишне.

«Иногда случайность спутывает все планы, Младен! Поэтому не спеши!»

С молниеносной быстротой прибыла скорая помощь, неизвестно кем вызванная. Среди толпы рабочих было слышно:

— Одного из наших убили! Жаль парня! Через три недели кончался срок! Говорят, женат! Бедная жена!

Все подразделение поднято по тревоге. Рабочим приказано вернуться в цеха.

Люди у ворот уже расходятся, когда появляется капитан.

Он нагибается над залитой кровью брусчаткой, над стебельками травы.

Капитан привык все проверять!

10

Вижу! Вижу все, что захочу! Для такого света не нужны глаза!

Виолетта

В этих уединенных комнатах, полных атмосферы тихого уюта и запаха осенних цветов, почти всегда слышна музыка. Старинная гармония, единственно подходящая для этих комнат. Мечтательное созерцание, молитвенность, чистая радость и чистая скорбь. Ничто так не примиряет, не ласкает, как это старинное созвучие трепещущих струн. Этой музыкой люди приближались к богу, этой музыкой двадцатилетняя девушка приближается к свету.

Удовлетворяет ли такая близость, которая долго, слишком долго остается только близостью? Как много раз этой музыке удавалось помочь людям, пусть обманом. Не потеряла ли она своей чудодейственной силы? Это все равно, что потерять половину мира, половину жизни.

Она сидит у окна, откуда приходит свет. Всегда сидит лицом к окну, к свету. Она верит, что этот всесильный свет, проникающий во все уголки мира, когда-нибудь, совсем неожиданно, внезапно проникнет и в ее глаза. Это не надежда, это вера.

Кроме музыки, у нее есть пальцы, они читают безошибочно. Пальцы, чувствительные ко всякой поверхности, с первого прикосновения угадывающие предмет. Иногда с их помощью она пытается потрогать свет, почувствовать его поверхность! Ей кажется, что у него есть своя тонкая, эфирная поверхность. Иногда же ей представляется, будто у света есть свой особый вкус и запах. Сильнее всего она волнуется, когда почувствует на лице солнце!

И если перед ее глазами расстилается пустыня, то ее воображение — это живой мир, населенный осязаемыми образами, которые заменяют ей зрение. Образы, которые ярче любых зрительных представлений.

Она сидит у окна и ощущает рядом весь мир. Она улавливает самый тихий шепот, самый тонкий запах, хотя не раз чувствует себя умирающим от жажды путником, нагнувшимся над колодцем, из которого нельзя напиться.

Для нее нет дня, нет ночи. Есть только тиканье часов и определенный светом порядок жизни людей.

Иногда ее охватывает оцепенение, которое ничто не может рассеять, даже музыка. В такие минуты все ее чувства сливаются в безграничную, неодолимую тоску. Тогда ей кажется, что она лишняя, что продолжает жить лишь по какой-то страшной, ужасной ошибке, не имея права на жизнь. Ей хочется покончить с собой, но ни разу она не решалась сделать этого. Кто-то когда-то сказал:

«Дети слепых зрячие!»

Она ухватилась за эту мысль, как утопающий за соломинку. Потому что только это опровергало ее чувство ненужности.

«Дети слепых зрячие!»

Иногда неожиданно ею овладевала радость. В ней закипало веселое чувство, будто вот-вот, в следующий момент случится что-то неповторимо красивое, преобразующее. Она смеялась, прыгала, пела. Любила выдумывать шутки, которые заставляли отца смеяться, а тетю — плакать.

Но вот уже несколько дней все по-другому. Впервые она не сидит у окна. Она выбрала себе другое, лучшее место. Пальцы нежной красивой руки бесшумно скользят по холодной поверхности зеркала. Большое зеркало, когда-то служившее ее трагически погибшей матери. Теперь оно служит дочери.

Она часами стоит перед ним, будто к ней только что вернулось зрение, и в изумлении, не может наглядеться на свое лицо.

Зеркало вызывает новый образ — совсем бесплотный, но яркий и близкий. Он появляется не на гладкой серебристой поверхности, где она не может его увидеть, он стоит в черном плаще ее воображения, и она может созерцать его сколько угодно.

Звуки старинной музыки, запах осени, гладкая холодная поверхность и девушка с закрытыми, словно и забытьи, глазами…

Кто ей помешает мечтать! Для этого не нужны глаза.

— Это я, Летта! — говорит он. — Я не надеялся, что когда-нибудь приду в этот дом, но вот я здесь!

Лицо ее светлеет. Беспредельное, ничем не помраченное счастье; открытая, широкая радость.

— И не уйдешь скоро! Я не отпущу тебя! — отвечает она и сжимает ему руки. Грубые исцарапанные ладони.

— Не уйду! — обещает он.

Она склоняет голову к зеркалу.

— Ты единственный вошел сюда! Это необыкновенно?

— Что ж необыкновенного? Все так, как и должно быть!

Виолетта отодвигается от зеркала.

— Да, верно, ничего особенного! Может, только твоя рука будет нужна мне немного больше, чем другим женщинам. Я буду смотреть