Бешенство подонка - Ефим Гальперин

– Так точно! – вытягиваются в струнку комиссар Белышев и комендор Огнев.

От крейсера по набережной отъезжает кавалькада Антонова-Овсеенко. Броневик впереди, броневик позади. В середине два грузовика моряков и легковой автомобиль с «самим».

Комиссар Белышев и комендор Огнев провожают кавалькаду уважительными взглядами.

Петроград. Министерство иностранных дел.

Кабинет министра. День.

Терещенко на английском языке проводит пресс-конференцию для иностранных журналистов. Среди них Джон Рид и его боевая подруга Луиза Брайант.

– Надеюсь, я ответил на все вопросы и теперь хочу… Внимание, господа! Для меня пресса – это мощный инструмент воздействия на сознание людей. И я надеюсь, что с вашей помощью мы сможем донести миру… – Терещенко решительно раскрывает папку, чтобы предъявить журналистам документы, но дело портит разбитной Джон Рид:

– Простите, мистер Терещенко, мой вопрос, – озорно подмигивая коллегам, говорит он, – А вам приходилось когда-нибудь видеть Ленина? Я уже здесь второй месяц. Много слышал о нем. Бла-бла-бла. Никогда не видел. Может это миф? Как у вас русских детей пугают… Это… «Бабай придет!».

Журналисты смеются.

– К сожалению, такой человек есть, – Терещенко решительно складывает документы обратно в папку. Застегивает ее, резко встаёт: – Всё! На этом я заканчиваю нашу пресс-конференцию. До свиданья! Следующая наша встреча будет через два дня в это же время и здесь же.

– А вы уверены в этом, мистер Терещенко? – продолжает ёрничать Джон Рид.

– В чем?

– Что через два дня вы будете здесь?!

– Уверен! – зло отвечает Терещенко.

Журналисты весело вываливаются в коридор.

Пустой кабинет. Терещенко сидит за столом в оцепенении. Входит Рутенберг:

– День добрый, Михаил Иванович. Ну, какая реакция? Я надеюсь, вы предъявили бумаги послам, журналистам!

– Не предъявил, – тихо произносит Терещенко.

– Почему!?

Терещенко поднимает голову. Долго, пронзительно смотрит на Рутенберга.

Неожиданно вскакивает и бросает в Рутенберга пресс-папье. Увесистая малахитовая штуковина пролетает мимо.

Терещенко набрасывается на Рутенберга. Трясет его и кричит истерично в лицо:

– Что вы здесь делаете, еврей?! Жид! Христопродавцы! Слетелись вороны! Со всех концов мира!

Рутенберг бьет в ответ. Они падают и продолжают друг друга тузить, перекатываясь по полу. Терещенко всё время орет в лицо Рутенбергу:

– Учуяли падаль! Налетели! Да-да! Я тоже нездешний! Но я хоть не рвать кусок! Не брать! Я давать! Давать!

Они закатываются под стол.

В кабинет на крики влетает поручик Чистяков.

На полу, уже успокоившись, сидят помятые Терещенко и Рутенберг. Тяжело дышат.

– Всё нормально, Чистяков, голубчик, – Терещенко переводит дыхание. – Идите, пожалуйста.

Удивленный Чистяков выходит.

– Какую иудейскую молитву вы более всего пользуете, Петр Моисеевич?

Рутенберг произносит фразу. Сначала на иврите, потом переводит:

– «Прости меня, Господи! Ибо не ведаю, что творю».

– «Не ведаю»… Я провел сегодня день удивительно бездарно. Встретился с тремя послами. Потом пресс-конференция со сраными иностранными журналистами. Ах, да, потрахался с… В общем был трах. Хотя ведь давал себе зарок больше с ней не…

– Почему?

– Ну, как бы вам сказать… Не люблю, когда не я, а меня трахают. Вообще, сумасшедший дом. Военный министр Верховский заикнулся о заключении мира с Германией.

– Действительно, сумасшедший дом. Мир надо было заключать года два назад. Да, вообще, лучше было не лезть в эту бойню. Так почему вы не предъявили никому документы?

– Потому, что они все бляди! Им просто нужно что-нибудь жареное. Это наше внутреннее дело! Мы сами справимся. И потом… Бьюкенен похож на ворона. И все эти оголтелые журналисты – воронье. Все собрались у тела тяжело больного. Все ждут с радостью смерти! «Пусть этот большой дредноут с названием «Россия» утонет». Это сказал сука Бьюкенен в разговоре с французским послом! Мне донесли…

Молчат.

– Душа болит, – тихо произносит Терещенко. – Что делать?

– А ничего. Значит, она проснулась. С чем и поздравляю.

– Я в последнее время стал замечать… Вокруг мертвые. Вот разговариваю с ними, а они уже мертвые.

– И я?

– Нет, вы живой, – отвечает Терещенко.

– А вы?

– Вот я к себе и присматриваюсь… Воняет…

– Где? Чем?

– Везде. Кислым… И эти идиоты немцы. Ведь они думают, что взорвут эту бочку с порохом, а сами уцелеют. А может, людям не нужна эта правда? – Терещенко машет папкой с документами.

– И одни люди без правды свернут шею, как цыплятам, миллионам других людей, которые окажутся без правды. Большевики… Крысы! Дурацкая оперетка. Актёришки картонные. Тянут козлетончиками. Но, увы, всё это почему-то происходит… Тут. Как во сне! Ни рукой, ни ногой пошевелить. Наваждение!

– А давайте освободим царя! – вдруг предлагает Терещенко.

– Ну, это без меня, – Рутенберг встает. Помогает подняться Терещенко, – Вы должны сейчас уехать, – он отряхивает пыль с костюма Терещенко, – По тому адресу! И только на условный стук открывать! Приеду за вами в два часа ночи! Я очень серьезно договорился. Мой большой друг. Малоизвестная типография на окраине. Бумагу завезли. И весь огромный тираж вбросим утром на этой чертовой манифестации, которую готовят в Петросовете! Мальчишкам-газетчикам! «Экстренный выпуск!». Как бомба будет! Так что надо дожить до этой ночи.

Снова заглядывает поручик Чистяков.

– Поручик, я очень на вас надеюсь. Ни на шаг не отпускайте Михаила Ивановича, – просит Рутенберг. – Полицейские агенты с вами?

– Так точно!

Петроград. Смольный. Штаб.

Комната Иоффе. День.

Расталкивая всех, через зал пробираются возбужденные Зиновьев и Каменев. Влетают в комнату.

Иоффе сидит на полу, на аккуратно расстеленных листах газеты «Правда» в позе буддийского монаха. Медитирует.

– Товарищ Иоффе, это же провокация! – кричит Зиновьев, – Это заявление Ленина… Разве мы не имеем право высказать свое мнение публично?! Если нас не слышит ЦК! И газета «Правда» нам этой возможности не предоставляет!

– Да! Я как-никак редактор этой самой «Правды»! – кричит Каменев, – И мне затыкают рот, как последнему корректору!

Ленин смеет назвать нас штрейкбрехерами! Изменниками делу революции. А мы уверены, что любое вооруженное…

КОММЕНТАРИЙ:

Буквально за несколько дней до переворота, члены Центрального комитета партии большевиков Зиновьев и Каменев опубликовали в не большевистской газете «Новая жизнь» свои соображения о том, что вооруженное восстание преждевременно. Ленин тут же объявил их в своей газете «Правда» изменниками и штрейкбрехерами революции. Дескать, они выдали Керенскому решение партии о вооруженном восстании.

Иоффе выходит из процесса медитации. Открывает глаза. Смотрит вверх на мечущихся болтунов. Делает им пальчиком, мол, наклонитесь. Те затихают и наклоняются.

– Товарищи, – тихо говорит Иоффе. – У вас есть Троцкий. Есть Яша Свердлов. Я же готовлю съезд. Я готовлю вообще всё. Практикой занимаюсь. А по вопросам теории… Как учит нас товарищ Троцкий – вода кипит при температуре сто градусов. Как учит нас товарищ Ленин – воду надо довести до температуры сто градусов. И она закипит!

– Не юродствуйте! – орет Зиновьев.

– А я не юродствую. Я хочу, чтобы вы были реалистами. Обливайте друг друга, чем хотите. На бумаге! Ситуация предопределена. Вопрос просто в драматичности развития событий. И вообще, жаль, что вы не занимаетесь психоанализом. Вот профессор…

– Адлер! Адлер! – раздраженно орут хором Зиновьев с Каменевым, и вылетают из комнаты.

Они пробираются через толпу суетящихся в зале штаба активистов и наталкиваются на Антонова-Овсеенко. Выбивают у него из рук бумаги. Листы рассыпаются по полу.

За этим наблюдает Сталин. Он сидит в углу у окна и пьет чай.

Антонов-Овсеенко и его адъютант – громадный матрос – подбирают бумаги с пола. А Зиновьев и Каменев, продолжая спорить, движутся дальше.

Антонов-Овсеенко зло смотрит им вслед.

КОММЕНТАРИЙ:

Когда в 1936 году Зиновьева и Каменева приговорят к смертной казни, Антонов-Овсеенко обратится к Сталину с просьбой предоставить ему возможность лично их расстрелять.

Петроград. Крейсер «Аврора».

День.

По набережной к крейсеру подъезжает грузовик. Группа рабочих сгружает и заносит на корабль ящики со снарядами. Комендор Огнев показывает место рядом с пушкой. Ящики тяжелые. Рабочие неаккуратно тащат их по палубе. Крышки отваливаются. И вездесущий дождь моросит на зарядные картузы с порохом.

25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Мариинский дворец.

Кабинет Керенского.