Бешенство подонка - Ефим Гальперин

Петроград. Мариинский дворец.

Буфет. День.

За столиком Терещенко и украинская делегация – Винниченко, Зарубин и Стешенко.[70] Выпивают.

– Огромное вам спасибо, Михаил Иванович, за вашу поддержку Рады![71] И за курс на федерацию! – говорит Винниченко, – Украина этого вам никогда не забудет.

– Ну, что вы, что вы. Я делаю всё возможное, но знаете, – извинительно шутит Терещенко, – еще один кризис правительства я себе позволить не могу. Ситуация в стране напряженная. Но я уверен. Вот только проведем Учредительное собрание. Именно его решение и придаст статус закона Универсалу Центральной Рады…

– Вообще, Михайло Иванович, вы же наш! – радостно провозглашает Стешенко. – Бросайте этот клятый Петербург и на родную Украину. Вы так нам нужны. Ваша мудрость… Станете головою Рады!

– Охуеть! – над столиком нависает офицер с бледным лицом и горящими глазами кокаиниста. Он упирается взглядом в вышитую украинскую сорочку на Стешенко, – Повыползали из нор мазеповцы, выблядки малоросские, мать вашу. Вот, хер вам, а не автономию!

– Послушайте, подполковник! – Терещенко резко встаёт. – Вы не в борделе! Я вынужден буду доложить гражданину Керенскому о вашем безобразном поведении! Извольте немедленно принести извинения нашим украинским гостям!

Подполковник спохватывается, щёлкает каблуками, наклоняет голову. Редкие волосы с аккуратным пробором не могут скрыть на черепе уродливый шрам от ранения.

– Виноват-с. Погорячился, – бормочет он и, неуверенно ступая, выходит.

– Вы уж извините что так, – разводит руками Терещенко. – Это начальник охраны подполковник Муравьёв.[72] Черт знает кого назначают!

– Да, ничего, – улыбается Винниченко. – Мы привычные. Понимаем, через что придётся идти. Готовы.

– И я всей душой с вами! А что до приглашения, дорогие земляки… Спасибо. Обязательно. Со всей душой. Приеду. Но сначала утрясем дела здесь. До свидания! – Терещенко пожимает руки, уходит. Стешенко смотрит ему вслед:

– Добрий парубок. Але мабуть, масштабу у нас мало йому, 6icoßy сину. Мать його так! Нули? Вш на нашш mobî не того…

Винниченко с Зарубиным переглядываются.

24 октября (6 ноября по новому стилю) 1917 год.

Петроград. Литературный салон Зинаиды Гиппиус и Дмитрия Мережковского.

Вечер.

На улице ветер, дождь, а тут полумрак, свечи, запах кокаина, тени. И знаменитости: Александр Блок,[73] Федор Сологуб, Андрей Белый, Валерий Брюсов, Вячеслав Иванов, Василий Розанов, Николай Бердяев.[74] Конечно, при них девицы.

В прихожей появляется Рутенберг. К нему подплывает Зинаида Гиппиус.[75] Высоко откинув острый локоть, она подносит к близоруким зеленым глазам золотой лорнет и, прищурившись:

– Боже мой, кого я вижу! Вы, и у меня в салоне! Это большая честь!

– Я тоже счастлив, Зинаида Павловна. Мне срочно нужен Михаил Иванович Терещенко.

– Он как раз спорит с Блоком о строении силлабического стиха, но я немедленно его приведу. Иначе вы меня, Пинхас, повесите, как попа Гапона.

– Не пори херни, Зина! Лучше скажи, чтобы нам принесли водки. – Рутенберг усаживается на диванчик в углу.

– Может «балтийского чаю»? – переспрашивает Гиппиус, – У нас кокаин чистый. Без аспирина.

– Не балуюсь я этим. Должен же я как-то от вас, поэтов, бля, отличаться.

А в большой зале играет Вертинский[76] на рояле и как раз поет песню «Кокаинеточка»: «Я знаю, что, крикнув, вы можете спрыгнуть с ума…»

В дальнем углу разговаривает с Мережковским редкая гостья салона мать Терещенко – Елизавета Михайловна. Разговаривает она вежливо, допуская к участию в разговоре дочь Пелагею. А рядом сидит Марго – гражданская жена Михаила Терещенко – и смотрит на публику удивленными глазами. Она всегда такая удивленная.

На диванчике у Терещенко с Рутенбергом жесткий разговор:

– Что вы слушаете этого писаря при Ульянове! Канцелярская крыса!

– Такого бы вам писаря, Михаил Иванович, и вы бы уже стояли наравне с Рокфеллером. Повезло большевикам. Прибился к их берегу. Хотя, нет. Это его прибили. И назначили главным в лавке… – говорит Рутенберг.

– Что вы мне предлагаете, Петр Моисеевич?! Сдаться?

– Нет. Зачем! Я вас просто предупреждаю. Ровно через сутки нас погонят как зайцев. И обязательно убьют. А вмешаться некому. Правительства нет. Все полицейские и сыскные службы парализованы. И охотник не сраный Ленин, а государство Германия.

– Мне плевать…

– Аналогично. Страшнее, Михаил Иванович, другое. Позвонили из газеты «Биржевые ведомости». Они отказываются. «Новое время» тоже не берется. Все типографии под большевиками.

– Я готов выкупить у них газеты и типографии. Пусть назовут цену!

– А куда они денут потом эти деньги? В гроб к себе класть? История с газетой «Речь» у всех на слуху. Мы с вами, Михаил Иванович, в вакууме.

– Завтра я еду в посольства. К американцам, англичанам… Но я не могу же показывать им эти документы. Это позор! – говорит Терещенко.

– Что вы!? Это для них ведь не будет новостью. Но ухватятся! Как-никак конкретные доказательства. Во всяком случае, Михаил Иванович, с завтрашнего вечера вам бы перестать появляться в людных местах. Ах, казаки! Ах, идиоты! Почему они держат нейтралитет?! Ведь им же это аукнется! – Рутенберг допивает водку, уходит.

Терещенко возвращается к маме, сестре Пелагее, Марго. С ними Гиппиус и Мережковский.[77]

– И что у тебя общего с этим грубым евреем? – спрашивает мать Терещенко у сына.

– О, Елизавета Михайловна. Это мистический человек! – вещает Гиппиус. – Задушить своими руками… Попа! Он ваш друг, Михаил Иванович?

– Друг? Да, нет…

– Тогда может быть враг?! Общение с врагом закаляет, бодрит…

Терещенко пожимает плечами.

К нему наклоняется Мережковский. Черные, глубоко посаженые глаза горят тревожным огнем библейского пророка:

– А зачем же вы с ним общаетесь, если он ни то, ни это?

Петроград. Улицы. Двор. Вечер.

Под деревом стоит Иоффе и смотрит в окна квартиры на втором этаже. Там за стеклами, как в аквариуме, безмолвно течет спокойный вечер семьи. Женщина расставляет тарелки на столе. Ей помогает маленькая дочь. Мужчина зажигает свечи.

Семья садится к столу. Ужинать.

Иоффе смотрит. Мокрое лицо. Ведь дождь идет.

КОММЕНТАРИЙ:

Иоффе Адольф. Погибнет в Москве в 1927 году. Официальная версия – самоубийство.

И первая, и вторая жена, и дети от обоих браков будут подвергнуты репрессиям.

24 октября (6 ноября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Река Нева. Вечер.

Через сетку дождя завораживающий процесс прохода огромного и пустого (экипаж – всего 40 человек) крейсера «Аврора» от стенки верфи к набережной у Николаевского моста.

Всё по канонам психоанализа. Завязка, кульминация. А сексуальный символ – огромные стволы орудий главного калибра.

Мимо по набережной едет на лихачах свадьба. Пьяные размахивают бутылками шампанского.

Вышли зрители из театра оперетты после представления. Стоят, смотрят и напевают мотивчик «Без женщин жить нельзя на свете, нет».

Дворники курят. Матросики, солдатики. Проститутки.

На капитанском мостике преисполненный чувства ответственности молоденький лейтенант Эриксон. Рядом, сгорая от восторга, Чудновский и Подвойский.

Кочегары бросают в топку уголь. Отсветы огня на их лицах. В радиорубке возле радиста гордый комиссар крейсера Белышев. Радист гонит морзянкой в Гельсингфорс и Кронштадт:

– Я, «Аврора»!

Стоят на набережной под зонтом довольные Иоффе и Антонов-Овсеенко. Проплывает тело «Авроры» мимо Терещенко. Неподалеку группа гауптмана. Лёхе весело.

ВИДЕНИЯ ЛЕНИНА:

Двор. Ночь.

Юнкер втыкает в живот Ленину трехгранный штык и с удовольствием проворачивает. Ленин пытается ухватить штык. И тут другой юнкер с криком «Коли!» втыкает свой штык.

24 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 года. Петроград.

Улица Сердобольская, дом 1, квартира 41.

Конспиративная квартира Ленина.

Вечер.

Ленин открывает глаза. Он лежит на кровати.

Встает, вытирает выступивший пот. Меряет шагами комнату. Нервничает. Разгоряченным лбом прижимается к оконному стеклу.

Фары машин в переулках. Редкие, скудные уличные фонари. Цоканье копыт казачьих разъездов. Изредка вдали выстрелы. Тревожный вечер.

Ленин жадно пьет на кухне воду.

Спит хозяйка квартиры. В прихожей у двери на половичке спит охранник Эйно Рахья.

Ленин берет его наган. Примеряется, как застрелиться. К виску или в рот…

Он сидит в холодном коридоре на корточках, прислонившись к стене. Плачет.

25 октября (7 ноября по новому стилю) 1917 года.