Ошибка исправлена - Елена Иосифовна Селиванова

— Да… И он хорош! Зря ты ему веришь! Ты думаешь, первые твои детишки своей смертью умерли? Заморила их старая ведьма и простудила. Каши сварить и то не хотела. Холодной водой поила, а молоком торговала. Все ей, кулачке, богатства мало. Ты в роддоме лежала последний раз, я твоему-то возьми, дура, да пожалуйся, так, мол, и так, а он на меня же и накинулся: что, говорит, ты в чужое семейное дело суешься? Я зря промолчала тогда. Надо было в прокуратуру сходить.

— Что ты, Настя, — вступилась за мужа Варя, — девочки-то от воспаления легких умерли!

— Холодной водой поить, как не будет воспаления? Звери они, а не люди. Уходи ты от них совсем!

Из калитки выглянула свекровь, и Варя быстро отошла от Насти. Больше никто в городе не видел Вари. На поезд они с мужем опоздали, а ближайший состав шел через пять часов.

— Пойдем, Варвара, пешком. До города-то всего пятнадцать километров. Дорога лесом. По пути два озера. Покупаемся, отдохнем, — уговаривал муж.

И она пошла, взяв его за руку. С самой свадьбы не ходили они так.

— Жалко, дочку не взяли. Хорошо-то как! Я бы ее сама всю дорогу несла. Озеро бы она посмотрела, еще ни разу не видела, — сказала Варя.

Прокопий молчал.

У озера они сели отдохнуть. Он достал из кармана пол-литра водки. Варя развернула хлеб, колбасу, сыр. Привычным движением он выбил пробку и жадно припал к бутылке. Пил через горлышко, временами останавливаясь, чтобы передохнуть.

— Что глаза пялишь? — повернулся он к Варе. — Что, посадить меня задумала, паскуда? Не выйдет! Жить с тобой не буду. Мне мать похлеще тебя бабенку высватала… Думаешь, алименты с меня получишь? Фигу!.. — он с яростью набросился на жену.

Разбив висок бутылкой и ударив в лицо сапогом, он еще долго глумился над безжизненным телом. Опомнившись, понял, что она мертва. Стянув бархатное платье с трупа, поволок мертвую жену в камыши, зайдя по пояс в озеро с вязким дном…

4

Когда суд ушел в совещательную комнату для вынесения приговора, в зале царило гробовое молчание. Одни думали о погубленной молодой жизни, другие — о предстоящем приговоре, а те, кто знал Варю, — о том, что в ее гибели есть доля и их вины.

Разве они, соседи, не слышали через высокий забор Приданниковых душераздирающий крик? Разве не видели синяков на Варином лице, разве не к ним с ребенком на руках, ночью, в одной сорочке, прибегала Варя, спасаясь от кулаков мужа?

Да, не случилось бы беды с Варей, если бы вовремя заглянули люди за высокий забор, за закрытые ставни, за калитку с надписью «Злая собака».

Е. СЕЛИВАНОВА

Спасибо вам, люди!

Бывают в жизни человека такие минуты, которые хочется вычеркнуть из памяти. Таких минут у Ивана Черных было немало.

До войны работал он пекарем. Запах свежего хлеба кружил голову. Вынутые из печи розовощекие булочки радовали глаз.

Провожая девчонку с танцев, он с гордостью говорил о своей профессии:

— Пекарь, если хочешь знать, важнее летчика. Пропадет человек без хлеба. Без хлеба и летчик не летчик!

Потом, взявшись за руки, они молча бродили по улицам, до утра целовались на лавочке.

И снилась девчонка Ивану в холодных окопах на фронте, когда стихал гром орудий, а он, усталый и голодный, валился, как сноп, на дно окопа, прижимая винтовку.

Храбро дрался с врагом рядовой стрелкового полка Иван Черных. Не жалел жизни. Наградами гордился — зря не дадут.

В февральскую ночь сорок третьего года, в одной из больших атак, был тяжело ранен. Только под утро нашел Ивана санитар. Думал, мертвого подобрал, но нащупал слабый пульс.

Очнулся раненый в госпитале. Вместо правой ноги — короткая культя.

Напрасно, сжав кулаки, ругал хирурга. Не было у врача другой возможности спасти жизнь.

Потом шли письма то в один, то в другой госпиталь. Писал брат, сестры писали. Коротко отвечал им Иван: «Пока жив. Опять будут оперировать». Не отвечал он лишь той, чьи письма по нескольку раз в день читал и перечитывал.

После третьей операции вернулся в родной Челябинск. О прежней работе нельзя было и мечтать — с костылями у печи делать нечего. И с тоски ли, от безделья ли запил Иван, втягиваясь в пьянку все больше и больше.

Опухший и грязный, сидел он у рынка, разложив карты. Охрипшим голосом зазывал зевак:

— Игра проста от полста до ста и выше ста! Замечай глазами, получай деньгами!

Находились простачки — проигрывали свои трудовые рубли.

Пенсия тоже шла на водку.

Однажды так напился, что чуть не замерз под забором. Это было в тот день, когда среди толпы увидел ее, чьи письма до сих пор хранил в кармане старой гимнастерки.

Не все можно было прочитать на истершихся листочках, но среди едва заметных слов он безошибочно мог найти: «Очень жду. Приезжай хоть каким, любимый!»…

…Смеялись над девушкой подруги, отвернулась родня, но увела она свою любовь от позора, думала вернуть к жизни.

— Жалеет она тебя. Из жалости только и вышла за тебя! — шептал при встрече «дружок» по картам.

— А ты ей в морду дай, чтоб не смела жалеть! — кричал, брызгая слюной, второй приятель.

Шатаясь, еле добрался Иван до дома. По дороге казалось, что не только люди, дома́ смеются над ним.

В тот вечер впервые он поднял руку на жену. Таскал за волосы, бил.

«Легче бы было, если бы выгнала она или хотя бы ударила», — думал Иван, когда в полдень, встав с постели, увидел на столе завернутый горячий завтрак.

Не было только записки, какую обычно, уходя на работу, оставляла жена. Потом, когда снова и снова пьяный гонялся за испуганной женщиной, норовя попасть костылем в нее, не заставал на столе не только записки, но и завтрака.

Напрасно уговаривал вернуться. Напрасно обливался пьяными слезами. И тогда… запил опять.

Дожил до того, что и жилье потерял, и родные от него отказались:

— Хватит нас позорить!..

Как-то, спустя лет десять, встретил свою бывшую жену. Шла с мужем. Две нарядные девочки рядом. Сжалось сердце у Ивана. Отошел в сторону, долго смотрел вслед. Боялся, что кто-нибудь из семьи оглянется. И так тяжело стало на душе и таким противным себе показался, что свернул Иван в менее людный переулок, не хотел попадаться на глаза людям.

В кармане нащупал открытку из райсобеса. С досады плюнул сквозь зубы. «И чего надо? Он инвалид второй группы, работать ему