Последние рыцари. Фантастическая сага «Миллениум». Книга 1. Том 1 - Игорь Соловьев

Беркли улыбнулся еще шире.

– Моя милая, как раз потому, что нельзя быть «объективным для кого-то». Объективность по определению имеет статус всеобщности, и логически даже одно исключение опровергает утверждение. Есть, впрочем, и более практический ответ. Бывают случаи, когда благо одного человека недостижимо без страдания другого. В конечном итоге, это задача без правильного, этичного ответа, случай, когда только чужое несчастье способно создать себе счастье. Например… женщина – и двое мужчин.

В животе у меня все скрутилось в спираль, внутри нестерпимо жгло. Я, впрочем, продолжал слушать.

– Нет ни одного выхода, когда в любовном треугольнике счастливы трое. Уже поэтому нет общего блага, ведь вряд ли мы разобьемся по парам идеально. Я ожидаю, что поклонники объективной этики просто запретят любовь, но и ее отсутствие – страдание человека. Впрочем, это дурная бесконечность – даже получив что-то, мы недополучем в возможности, недополучаем наслаждение, которое могли бы вырвать у других. Я ответил на ваш вопрос?

Эвелин отчаянно соображала секунд десять, и наконец села, кивнув.

Я поднял руку.

– Профессор Томашевский, – начал я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал, – если вы утверждаете, будто этика объективна, значит, все само по себе идет к тому, чтобы все было хорошо, так? Почемутогда была Война? Почему объективный ход вещей, объективная этика не остановила это истребление людей людьми? Невозможно ведь, чтобы узкая кучка злодеев натравила от природы хороших и добрых людей так, что погибли семь человек из десяти! Почему, если это объективный закон, он не остановил их, как закон тяготения не останавливает желающих упасть с крыши вверх, а не вниз?

Томашевский ответил все тем же отрывистым тоном:

– Потому что люди отошли от этики! Потому что это все же связано с волей человека, и людям запудрили головы всякими авторитарными глупостями! Наверняка это были всякие культы – вождей, богов, это неважно. Под объективностью я имею в виду то, что все рано или поздно изменится в другую сторону, в сторону прогресса.

– Да? – спросил я, – а откуда тогда столько самоубийств у нас, если все идет к лучшему? И потом, разве вы знаете, что именно говорили людям перед Войной и кто это был? Если вы знаете, то почему нам этого не преподавали? Или это лишь догадка?

– Конечно, догадка, как и еще одно иррациональное убеждение, будто кто-то согласится убить другого человека и умереть ради чего-то невидимого и далекого, – вставил Беркли, – впрочем, иррациональные люди судят по себе – они, быть может, и готовы убить за свои «нематериальные законы»…

– Профессор! – нахмурился Грандмейстер, – вопросы сейчас задают слушатели.

Беркли прикрыл ладошкой рот, успокоительно махая второй рукой.

– Все просто, Антуан, – ответил Томашевский, видимо, взяв себя в руки, – людям нужно учиться, осознавать необходимость и ценность этики, морального поведения, ставить ее целью, понимать, что в ней – путь к объективному счастью…

Дальше я слушать не стал – все было ясно. Беркли прав, Томашевский просто-напросто старается сделать вид, что его идеи объективны, чтобы избежать доказательств. Оказывается, «объективному закону» надо, чтобы в него верили и стремились ему соответствовать, иначе чуда не случится. Так и есть, это просто идеология, требующая себе особых прав. Так хоть сказал бы честно, что это вера, идеология, религия или что там… Я разозлился, и, чтобы показать возмущение, демонстративно достал тераном и уставился в него.

Томашевский смолк.

Наконец, Грандмейстер объявил, что теперь вопросы задаст он сам.

– Скажите, Януш, – начал он негромко, – если законы этики объективны, как и исторический процесс, была ли наша победа в Войне предопределена? Дело в том, что я присутствовал при решающем сражении, и тогда, если бы… один наш союзник не успел вовремя прийти, все пропало бы. Вы видите в этом руку судьбы или случайность, благодаря которой мы получили второй шанс? Есть ли за всем этим свобода, возможность поражения, которая заставляет нас делать все возможное, чтобы суметь, или успех предрешен и мы можем расслабиться и ничего не делать, раз все случится само?

Томашевский отчего-то разозлился еще сильнее, чем прежде:

– Да что вы все с этой войной, в конце концов! Это нелепая случайность, реванш темных, отсталых, архаических сил и не более! Они были сокрушены, и с ними погибло все, что мешало человеку, мешало прогрессу! То, что все идет к прогрессу, не значит, что мы не должны ничего делать, напротив, только от нашей деятельности…

– Например, надо каждую весну топить снег файерболами, – хихикнул Беркли, и зал взорвался от хохота, – а то вдруг само не растает. И потом, очень хорошо звучит идея, что для победы над темными силами пришлось умереть семи десятым человечества. Кажется, я представляю, на что вы готовы… И все-таки, прошу вас, обойдитесь хоть раз без противоречия самому себе! Если что-то произойдет само, оно произойдет, лежи мы на диване всю жизнь, все вместе, если нет – оно может и не случиться, не делай мы усилий. Если мы несвободны, то мы не можем не трудиться, что опровергается возможностью бросить все к чертям, возможностью и ежеутренним соблазном бросить учебу и работу к Тьме подальше, и лежать целыми днями на диване, перед которой все мы порой пасуем, не так ли? – зал вновь загудел в веселом хохоте.

– Профессор Беркли, это мальчишество! – вновь нахмурился директор, и взгляд его был довольно печален, – лучше, раз вам так не терпится высказаться, ответьте на мой вопрос. Вы доказали, пускай, что этика субъективна, а люди друг друга съедят, дай им волю. Но все же – к чему вы призываете? Вернуться к диктатуре? Отпустить инстинкты на волю и устроить войну всех со всеми? В чем ваш ответ?

– К этому я и вел, – сказал Беркли без тени смеха, – именно к этому. Желание представить этику как объективность – это лишь страх, страх перед предательством, потерями, перед той же войной. Страх, что мир уйдет из-под ног. Веря, что этика объективна, мы создаем себе иллюзорный щит, успокаиваем себя. Но щит из фантазии на то и нереален, что не остановит копье. То, что висит на честном слове, рано или поздно ощутит свободное падение. Прошу заметить, я усложнил себе задачу и не сказал ни слова о темных магах, о тех, кто рожден с тьмой в сердце – хотя все рождены с ней.

– Ложь! – выкрикнул Томашевский, – нет, нет никакой тьмы и нет ничего плохого внутри человека! Воспитание, понимание, наука, сопереживание способны исправить неправильный курс!

– Хм, – губы Беркли скривились, – полагаю, вы явно не видели темных магов. Приглядитесь внимательнее, мой вам совет. Но убивают, обманывают и предают не великие злодеи, предают обычные люди, ведь, как я сказал, счастье одного нередко может быть лишь взято у другого.

Итак, я отвлекся. Ребята, я обращаюсь к вам. Я скажу простую вещь – вы живете в мире, который отдан вам в руки. Нет волшебной безликой силы, что сама собой его удержит. Об этом помнили всегда, и потому отстояли жизнь и свободу. Только ваш выбор, субъективный и не обусловленный никаким ходом истории – только он способен спасти нас вновь. Не верьте, что век без событий продлится вечно – ничто не вечно, пока есть время. И единственное, что способно спасти мир – это ваш выбор. Не обманывайте себя, ведь все, построенное на лжи, предаст вас в последний момент. Лучше осознайте, что ничто не придет на помощь и делайте все возможное – тогда у вас будет шанс. Я не говорю об объективном прогрессе. Я говорю о шансе не потерять все, что мы имеем. А теперь спасибо за внимание – мне пора.

– Одну минуту! Голосование! – поднял руку директор.

Я, все с тем же чувством болезненного наслаждения чем-то нехорошим, нажал на вспыхнувшую передо мной картинку с голубой надписью «проф. Т. Беркли». Не знаю, кто из ребят каким образом проголосовал, но Беркли в итоге победил – за ним осталось шестьдесят с небольшим процентов аудитории. Для Томашевского это, очевидно, стало ударом – но он, безусловно, принял его с достоинством, подняв голову и сдержанно похлопав победителю.

Беркли же, даже не подняв голову при объявлении результата, легким пассом собрал бумажки в портфель, сунул подмышку черный зонтик, взял портфель и зашагал, опустив голову, к выходу, где к нему подошел директор, и они вместе покинули зал. Томашевский, делая явные усилия, чтобы не стукнуть кулаком по трибуне, собрался и вышел быстрым, резким, нервным шагом.

Надо бы его пожалеть – но не получается. Не знаю, почему.

Я тоже встал, но тут на моем колене оказался листок пергамента. На нем были буквы, написанные неровным, но, как ни странно, красивым почерком.

«Прошу вас, зайдите в мой кабинет через двадцать минут. С наилучшими пожеланиями, Д.А.Э.Л.Т.К., Грандмейстер и проч.»