Шесть баллов по Рихтеру - Екатерина Алексеевна Каретникова

столовский компот в стакане, справа и слева. Не бабушкин – в бабушкином всегда фруктов и ягод было до середины кастрюли, и когда она его разливала по чашкам, то и пить было почти нечего, так, несколько глотков, – а именно казенный, где на ведро пара десятков изюмин и три чернослива.

Сейчас вместо чернослива были оторванные от стеблей цветы, кружившиеся в том же потоке ливня, что и я, а вместо изюмин – мелкие листья. Если б их было побольше, то, наверное, это все набилось бы в волосы и за шиворот, но, во-первых, листьев и цветков оказалось совсем чуть-чуть, а во-вторых, от дождя они слиплись и отяжелели.

Нас несло, как лодку, подхваченную гигантской волной. Прав был Вик Томов. Я подумала, что еще чуть-чуть, и меня всерьез укачает, но обошлось. Почти. Потому что укачать не успело, зато успело протащить по кустам и бросить в колючую мокрую траву. Я вскрикнула и пару минут боялась даже подумать о том, что нужно вставать.

А потом ледяная сырость поползла все глубже, глубже, перебираясь с одежды под кожу и дальше, до вен и артерий. Кровь как будто стала гуще и потекла медленнее, а сердце, наоборот, стало биться чаще и сильнее. Каждый его удар я чувствовала всем телом, больнее – в висках.

Я немного полежала на спине, прислушиваясь к новым ощущениям внутри головы и шуму дождя снаружи. Но лежать было невыносимо. И я перевернулась на бок, подтянула к животу колени, оперлась локтем на что-то твердое, выругалась сквозь зубы и встала на четвереньки. Стало легче сразу же. Только локти и колени упирались в омерзительно скользкую траву.

Я вздохнула, с силой вытолкнула из себя мгновенно ставший горячим воздух и встала. Просто встала на ноги, пошатываясь и беззвучно всхлипывая.

Впрочем, через минуту оказалось, что не так уж беззвучно. Увы.

* * *

Я даже не поняла, что это – тюремная камера или комната для гостей. В принципе, могло быть и то, и другое. Вот только способ, которым меня сюда доставили, не слишком сильно напоминал приглашение в гости. А в остальном – шансы казались почти равными. По крайней мере, внешне.

Было в комнате два небольших окна. Без решеток. В углу стояла узкая, но вполне приличная кровать, прикрытая чистым пледом в бежево-серую клетку. От пледа пахло шерстью и чем-то еще, до боли знакомым, но пока мной не опознанным.

Рядом с кроватью стояла тумбочка с тремя ящиками и открытой верхней нишей. На тумбочке лежал пестрый журнал.

Еще в комнате я обнаружила узкий шкаф, рассчитанный на пару вешалок с одеждой, откидной стол-подоконник и деревянный стул. Сто лет таких не видела.

Все это вполне подходило для номера в деревенской гостинице. Не подходило одно, и в этом я убедилась почти сразу – дверь в комнату была заперта на ключ, и я не нашла поблизости ни телефона, ни кнопки громкой связи – ничего, что помогло бы мне позвать того, кто мог бы меня выпустить.

Я никогда не страдала клаустрофобией, но сейчас мне стало не по себе. Я даже подошла к окну и попыталась его открыть. Ничего не вышло. На рамах были только отверстия для съёмных ручек, а самих ручек не было. Ни одной.

Наверное, нужно было сесть на стул и спокойно подождать, пока кто-нибудь за мной не явится. Раз привели, значит, я им зачем-то нужна. А раз нужна, скорее всего, ко мне придут не завтра и не через неделю. К тому же в комнате нет ни раковины, ни туалета. Должны же они понимать, что человек не может долго находиться вдали от всего этого. Или им все равно? Да нет, не может быть. Вик Томов совсем не боялся, когда нас накрыло дождем. Значит, здесь нечего бояться. Слабенькое утешение. Но другого все равно нет.

В комнате было тепло. Моя одежда почти высохла, только рукава остались слегка влажными.

Когда дверь стукнула, открываясь, я успела вскочить со стула, но ни подбежать, ни посмотреть, кто там и что, времени не хватило. Через мгновенье в комнате оказался Вик, а дверь снова с шумом захлопнулась.

Он стоял, покачиваясь, с горящими щеками и растрепанными волосами. Вдоль левой щеки тянулась глубокая царапина. Вик не заметил меня, он смотрел только под ноги, как будто у него не было сил поднять голову.

Почему-то я безумно обрадовалась, увидев этого совершенно чужого мне человека. Вернее, в первые секунды обрадовалась, а потом ужасно испугалась за него. Ведь он еще там, за третьим кордоном, до всякого дождя, казался больным. А теперь почти превратился в собственную тень.

– Вик! – позвала я.

Он все-таки поднял голову и встретился со мной взглядом.

– И ты здесь? – спросил простуженным голосом.

И не было в его тоне ни удивления, ни радости. Одна тоска.

– Здесь, – ответила я быстро. – А это плохо?

– Хуже некуда, – ответил Вик и вдруг сел прямо на пол.

У меня внутри как будто появилась ледяная игла. Толстая и тупая. Она пыталась проткнуть меня насквозь, как бабочку для коллекции, но я сопротивлялась. У меня еще были силы.

– Почему? – спросила я почти спокойно.

– Это карантин. Нам придется просидеть тут две недели. Две проклятых недели в этой комнате.

– А потом?

– А потом нас отпустят, наверное. Если им ничего не покажется подозрительным.

– Им – это кому?

– Ну кто тебя сюда привел?

– Какие-то охранники.

– Значит, каким-то охранникам.

– А что во мне подозрительного? Шпион из меня никакой.

– Да вроде особо-то ничего подозрительного, – кивнул Вик. – Значит, через две недели выпустят. Только ты уже не вспомнишь, что приехала искать этого своего – ну как его? Ты уже ничего не вспомнишь. У нас времени – до завтрашнего вечера, а потом всё. Вот тебе весь секрет – сутки ты помнишь, кто ты и откуда, а потом забываешь. Напрочь. И этого своего, ну как его, через две недели ты просто не вспомнишь.

– Рихтера, – чуть слышно ответила я. – Ты с пола-то встань. Холодно. А у тебя же температура, да?

– Мне уже давно не холодно, – усмехнулся Вик.

Но все же послушался и встал.

– Вон же кровать, – показала я.

Он не стал ни возражать, ни спрашивать ни о чем. Пошатываясь, подошел к кровати, откинул плед и лег, как был. Только кроссовки снял.

Мне было не жалко кровати. И вообще, вопрос «куда ночью лягу спать я?» казался несущественным.

Вик лежал на спине и хрипло дышал. Лицо у него осунулось, нос заострился, и весь он казался намного