Марк Шейдер - Дмитрий Савочкин

Это называется «запустить орла».

Если кто-то находится на пути вагонетки, он успевает отпрыгнуть – а вообще, никто обычно не ходит по рельсам, по которым поднимают вагонетки с породой. Но вот сам трос, разрываясь, летит туда, куда ему хочется, с огромной силой рассекая воздух. Рыжего полоснуло по груди. Его развороченная грудная клетка представляла собой настолько жуткое зрелище, что тело хоронили в закрытом гробу.

Саня рассказал, что в тот день, через несколько часов после смерти Рыжего, к нему подошла девочка.

Она не сказала ни слова.

Только отдала ему маленькую живую козявку.

Светлячка.

– Этого светляка надо было выпустить на поверхность, – сказал Саня, – иначе он не сможет попасть туда, куда должен попасть. Сам он не найдет дорогу наверх, поэтому девочка отдает его кому-то из шахтеров.

Я не задаю глупых вопросов.

Я просто выношу вечером светлячка на поверхность и выпускаю его в траву.

Ночью, сидя на кухне у Ханны, рассказываю ей о светлячках. Я прошу Ханну никогда не давить светлячков и выпускать их, если вдруг один из них залетит в помещение, из которого не может выбраться сам.

Ханна говорит: «Без проблем».

Ханна, одетая в такую короткую юбку, что я вижу волоски у нее в промежности. Ханна, с раскосыми глазами, высокими скулами и длинной шеей. Ханна, которая варит ширь и бегает по кухне с половником.

Ханна рассказала мне, что на жаргоне пушкарей «светлячками» называют тех, кто закладывает свою крышу и стучит ментам на самих ментов.

Ханна рассказала мне, как одного ее клиента – мелкого барыгу, покупавшего небольшие партии, только чтобы толкать в своем районе, – взяли за жопу ребята из УБНОНа.

Ханна так и говорит: «взяли за жопу».

Они снимали с него дань, и, когда пришли третий раз за месяц, он понял, что ему надо кого-то кому-то сдать. Он позвонил Ханне за советом, и она сказала ему: «Иди в СБУ». Если уж надо кого-то сдать, то лучше всего сдать ментов. В службе безопасности любят, когда им сдают продажных ментов. А ведь, как известно, все менты продажны.

Не знаю почему, но мне кажется, что с последним утверждением я бы поспорил.

Пушкарь пошел в СБУ и сказал, что менты не дают ему жизни. Ребята из СБУ сказали, чтобы он предложил толкать их товар.

На уголовное дело достаточно следов присутствия героина.

Пушкарь предложил ментам толкать их товар из вещдоков, и они принесли ему десять килограмм маковой соломки. Их взяли с поличным.

Разгон в УБНОНе тогда был министерского уровня. Очень много голов тогда полетело. Наверное, даже слишком много.

Ханна говорит, это произвело впечатление.

Ханна говорит, больше менты ни к кому не приходили по нескольку раз.

Все в порядке.

Уже перед сном я услышал в новостях по радио, что сегодня в Сербии произошел обвал, под которым погиб шахтер.

15

Товарищ над-пере-пупер-полковник, товарищ первый заместитель главного директора всех заместителей старшего начальника только что сел.

Все в порядке.

За годы ловли нариков, сидения в засаде, накрытия притонов и сбивания денег с пушкарей я в совершенстве научился задерживать дыхание, перед тем как нырнуть в дерьмо.

Я много чему научился.

Первый зам рассказывает мне о том, что такое милиция. Он повторяет слова из учебника, те слова, которые я сам могу рассказать, даже если меня разбудить посреди ночи и задать вопрос. Я могу рассказать о высоком моральном облике и о круговой поруке, при которой из-за одного гандона могут завалиться все. Я могу рассказать об обязательствах контролировать круг своих знакомых и не якшаться с преступными элементами. Всему этому я научился за время службы в милиции. Я много чему научился.

Я знаю рецепт приготовления шири.

Я умею правильно сушить драп.

Я могу изготовить отличный бурбулятор.

Товарищ первый сраный заместитель начальника е*ного управления говорит мне, что всему есть свои границы. Товарищ подполковник хочет сказать мне, что мои действия не соответствуют высокому званию украинского милиционера.

– Я что, уволен? – уточняю я.

– Нет, нет, что ты. «Уволен» – это грубо. Ты теперь просто находишься в запасе.

– Ну что ж, – говорю я, – без проблем. Так точно, товарищ подполковник. С этого дня я не буду слушаться ни ваших, ни чьих-либо еще идиотских приказов, не буду вставать, когда в комнату входит старший по званию, не буду писать долгих и утомительных рапортов. Я буду служить в свое удовольствие, служить не толстым обнаглевшим козлам, а народу Украины, я буду выполнять ту работу, для которой я сюда поставлен, а не ту, которую какой-то тупой идиот решил на меня навесить. Плюс, – добавляю я, – я буду повышен в звании и получу увеличение должностного оклада, разумеется.

По лицу первого зама я вижу, что моя речь произвела на него впечатление.

За годы службы я научился, например, тому, что человека, который отдал системе всего себя без остатка, можно вышвырнуть, как помойную тряпку, когда он выработал свой ресурс.

В милиции каждый, кто задержался больше трех лет, думает о пенсии. Возможно, он не говорит об этом прямо, даже еще ничего явно в уме и не просчитывал: в конце концов, он еще молод, рано об этом думать, да и не собирается же он в старости жить на одну пенсию! Но вы можете быть уверены, он уже уточнил, для каких подразделений идет год за полтора и засчитывается ли учеба в срок службы. Просто так, даже не думая, на автомате – само уточнилось.

Потому что пенсия – это одна из немногих вещей, в которых тебе хотелось бы быть уверенным. Потому что это хоть какая-то забота о сотрудниках, которых иногда правильнее называть рабами системы. Когда ты годами жрешь дерьмо, чтобы оно не упало на головы законопослушных граждан, ты начинаешь думать, что страна тебе задолжала.

В течение двух минут и сорока секунд я рассказываю первому заму о том, что я знаю. Не пересказываю ему все, а просто перечисляю свои знания. О системе, в которую в равной степени входят менты, бандиты, политики и простые налогоплательщики. О гласных и негласных договорах между пушкарями и убноновцами. Обо всех нарушениях уставов, порядка внутренней службы и законов, которые происходят каждый день. О том, где я был и с кем я общался в девяностые, и о том, кто кого как и за что топил в это время.

Кое-что из того, что я упомянул, кроме меня знает лишь несколько человек в мире.

Я многому научился.

Я видел, как человека, который прослужил в МВД девятнадцать лет и одиннадцать месяцев, увольняли за чужую провинность – а на самом деле просто потому, что он не с тем генералом водил дружбу.

Конечно, круговую поруку еще никто не отменял.

Ты мог верой и правдой прослужить многие годы, делая работу за троих, за пятерых, положенных по штату, потому что людей брать неоткуда, а работу делать надо. Ты мог трудиться до глубокой ночи, приходить домой, сразу валиться спать, а рано утром возвращаться. Ты можешь вкалывать по выходным и на все праздники. Ты можешь не брать отпуск. Никогда.

Ты можешь отдать этой е*ной работе все, месяцами не видеть детей, превратиться в машину по наращиванию показателей. Но если в какой-то момент системе что-то не понравится в тебе – ну хоть что-то, – она готова будет тебя пережевать и выкинуть. И никакой пенсии. Никакой благодарности. Никаких сантиментов. У тебя даже награды заберут. Страна ничего тебе не должна, парень.

Я видел слезы в глазах человека, который это понял. Не отчаяние, нет – он всегда найдет где себя применять в обществе, где понимание криминального мира ценится выше, чем бизнес-образование, – а обиду. Обиду на страну, которой было отдано девятнадцать лет и одиннадцать месяцев своей жизни, литры пота и тонны усилий. И которая ничего тебе не должна.

Я все равно не собирался закончить службу как он.

Первый зам поднимает брови вверх так высоко, что кажется, будто у него совсем нет лба, а брови растут от того места, где кончаются волосы. Вообще-то первый зам постоянно поднимает брови вверх, когда хочет сделать вид, что удивлен, но так высоко он поднял их на моей памяти впервые.

– Это что, шантаж? – уточняет первый зам.

– Нет-нет, что вы. Шантаж – это незаконно. А это просто антиципация.

Первый зам хлопает глазами – так сильно, что кажется, будто я слышу щелчки от столкновения верхних век с нижними. Щелк.

Щелк.

Щелк.

Первый зам, е*ный товарищ начальник, с исчезнувшим лбом и хлопающими глазами, интересуется у меня, понимаю ли я, в какие игрушки я пытаюсь играть с системой. Первому заму даже в голову не приходит сказать «со мной»: он давно уже потерял свое «я» на этой службе, он давно уже превратился в болт, с помощью которого одна часть системы крепится к другой.

Если что-нибудь в нем когда-нибудь не понравится системе, она выбросит и его.

Я отвечаю, что и не собираюсь играть. Я говорю, насколько серьезен в том, что касается долга и служения своей стране. Я рассказываю товарищу подполковнику, как я изложил на бумаге все то, что я ему только что рассказал. Изложил в подробностях, со всеми деталями. Я написал настоящую поэму – поэму о безверии, предательстве и беззаконии. О, можете мне поверить, у меня вышло прекрасное произведение! Я переписал поэму двадцать пять раз. Конечно, можно было воспользоваться копировальным аппаратом, но мне искренне нравилось переписывать этот текст много раз от руки. Я каждый раз переживал писательский триумф. Еще и еще раз. Еще и еще раз. Двадцать пять раз подряд.