Марк Шейдер - Дмитрий Савочкин

Через окошко виднеется Днепр – окно находится на уровне земли. Это полуподвальное кафе, где, вообще-то, хреновенькое обслуживание, но кухня весьма неплохая, и цены на уровне. Днепр раскинулся передо мной во всей своей красе, почти полтора километра в ширину – набережная, вода, затем вода и снова вода, вода, вода, а потом противоположный берег. Днепр настолько широк, что не замерзает целиком даже в самые лютые морозы. Я смотрю на Днепр и думаю о том, что на самом деле первый зам разозлился так не из-за Марка Шейдера и даже не из-за нового порошка.

Первый зам разозлился из-за того, что я знаю больше, чем мне стоит знать, и еще из-за того, что он не уверен, буду ли я держать язык за зубами. Что-то происходит в нашей стране, после выборов все не в своей тарелке. Да и до выборов было не легче, по правде сказать, здесь все время что-то происходит. А вслед за президентскими выборами будут парламентские, и все начнут нервничать еще больше.

Первый зам разозлился из-за того, что в середине девяностых я был связан с политикой и знаю много того, чего не знает не только первый зам, но и вообще никто из ныне живых.

В середине девяностых все зарабатывали как могли. Кто-то толкал наркоту, кто-то занимался разбоями. Не было ограничений, не было чертовых ограничений, и встречалось, что менты крышевали беспредельщиков.

Хорошее было время.

Меня всегда тянуло к влиятельным людям. Словно какую-нибудь продажную девку. «Ничто так не возбуждает женщину, как власть», – говорил Генри Киссинджер. Вот-вот, это мой случай.

Так я попал в обойму премьер-министра.

У меня на глазах строились и рушились миры, сражались и умирали люди, рождались и гибли политические звезды. Все заканчивалось, и все начиналось сначала. Я видел очень многих из тех, кто сегодня занимает очень-очень-очень-очень высокие посты, и из тех, кто сегодня сидит в тюрьме и будет сидеть там до конца своих дней. Я знаю, что эти люди делали, а чего не делали, знаю, чем они собирались заняться, что и кому приписали потому, что пора было сливать. Я знаю все подробности донбасской бойни середины девяностых, потому что был в команде, курировавшей этот регион, – ведь моей работой были наркотики, а там все ими начиналось и заканчивалось.

Говорили, что кто-то с кем-то поссорился или хотел разобраться, но за того вступился третий. В конце концов, кто-то просто хотел отобрать чей-то бизнес. Говорили разное, а, как там было на самом деле, знают уже только мертвые.

Если знает и кто-то из живых, то он никогда не расскажет.

Никто не хочет умирать раньше времени.

Я могу часами рассказывать о том, кто кого и за что порешил. Кранц убил Гольдина. Самсон убил Кранца. Москвич убил Самсона. Ахать убил Москвича. Шкаф убил Ахатя…

Все это похоже на первые главы Евангелия, где перечисляется, кто кого родил. Меня всегда забавляли эти главы. Как же это мужик может родить мужика? Ерунда какая-то. Зато вот убить мужик мужика может. И регулярно это делает.

Насилие в крови у человека. Я понял это еще в детстве, когда вошел в банду бегунов.

Бегуны – самое идиотское, беспомощное и аляповатое социальное явление в истории. Огромные – до трехсот человек – банды подростков, которые ни к чему не стремились, ничего не хотели и ни копейки не зарабатывали. Мы даже никого не грабили, просто носились, как идиоты, по всему городу с молотками и громили витрины и окна домов. Еще носились по чужим школам и заставляли всех, кто подходил по возрасту, присоединяться. Самые сирые и убогие соглашались без сомнений.

– Бегать, всем бегать, – говорили мы.

Это кажется смешным, но если вы соберете толпу сирых и убогих хотя бы в сто пятьдесят человек, дадите каждому из них по молотку, станете в круг и будете всей толпой кричать «АААААА!», а потом кто-нибудь один выбежит в центр круга и вскинет руку вверх, то, поверьте мне, вы будете представлять собой грозное, действительно пугающее зрелище.

И еще мы дрались.

Квартал на квартал. Район на район. Нам повезло с городом – он сам естественным образом делился на большие микрорайоны, удаленные друг от друга, словно отдельные города. Тебе не надо было ездить в другой район, а бегунам оттуда нечего было делать у тебя. Но если все же кто-то оказывался на чужой территории – это заканчивалось жестоким избиением. И рано или поздно начиналось побоище.

Сейчас я уже не могу объяснить, зачем мы это делали. Но тогда все представлялось ясным как божий день. Бегуны из другого района казались мне уродами, козлами и мудачьем, практически воплощением чистого зла. У меня не было никаких сомнений. Я не задумывался ни о чем.

Жить было легко.

С тех пор прошло много времени, но люди совершенно не поменялись. Я вспоминаю о наших побоищах каждый раз, когда не могу объяснить себе поведение других людей. Каждый раз, когда мне кажется, что убивать было бы необязательно. Каждый раз, когда люди ведут себя словно звери.

Люди не любят задумываться.

Они просто бьют друг друга, сажают друг друга в тюрьму и уничтожают чужую репутацию. Ради власти, ради денег, а когда нет причин бороться – уничтожают себе подобных просто так.

Даже в политике.

Особенно в политике.

Я понимаю, из-за чего злится первый зам. И он понимает, что я это понимаю. Он просто боится того, что через несколько недель или, может быть, месяцев он не сможет меня контролировать.

Какие-то вещи, которые я знаю, не знает больше никто.

Кажется, Френсис Бэкон сказал, что знание – сила.

Я знаю, зачем на самом деле первый зам вызвал меня в Днепр[4]. Я ведь все-таки один из тех немногих, кто выжил после всех событий и остался при деле. Может быть, он видит во мне какие-то изменения, может быть, со мной и вправду что-то не так. Но на всякий случай первый зам меня предупредил.

Из окна кафешки, где я сижу, видно гостиницу «Парус», не всю гостиницу, конечно, только небольшую часть. Я вспоминаю анекдот об этой гостинице, чисто днепропетровский анекдот. Про гида, которому запретили говорить туристам, что «Парус» строят уже двадцать лет и никак не могут построить. И когда в очередной раз у него спрашивают: «А что это такое?» – показывая на гостиницу, он с удивлением восклицает: «Ух ты! А вчера этого не было!»

В этом гребаном городе все делается как в анекдоте: «Вчера этого не было».

Я действительно, кажется, нащупал что-то интересное. Не то чтобы заговор с целью свержения существующего строя, но шахтеры – народ матерый и дурной, и, если они решат что-то сделать, из их голов этого не выбьешь уже никак. Я не знаю деталей, да и не могу знать, потому что все происходит внизу, под землей, пока мы ходим здесь, по поверхности. Я хотел получить разрешение спуститься вниз, в самое пекло, попытаться проконтролировать этот смутный и еще непонятный мне процесс, но теперь, похоже, придется пока об этом забыть. Теперь мне придется вернуться на время к ловле нариков, во всяком случае, разобраться с новым желтым порошком, пока он не превратился во что-то действительно угрожающее.

Раскрытие заговора придется отложить.

– Знаете, – спрашиваю я у подошедшей официантки, – о чем думает шахтер, когда его завалит в забое?

Она молча ждет, когда я определюсь с заказом.

– О водке, – говорю я ей.

Он всегда о ней думает.

12

Ханна садится на стол передо мной и упирается пальцами левой ноги мне в промежность. Я отрываюсь от написания письма-соболезнования. Я понятия не имею, как они пишутся, поэтому писал то, что пришло в голову: «Дорогие китайские товарищи! Пишут вам коллеги из Украины…»

Может быть, кто-нибудь уже написал соболезнования от имени нашей шахты. Во всяком случае, есть же люди, которые этим занимаются? Интересно, как выглядит рабочий день такого человека.

«Дорогой имярек! Соболезнуем Вашей утрате…»

«Уважаемые коллеги! Приносим глубокие соболезнования…»

«Друзья! Мы скорбим вместе с вами…»

Несколько шаблонов. Стандартные формулировки. И каждый день новый труп. Если повезет – то сразу несколько. В исключительных случаях – несколько сотен.

На этой неделе – китайские шахтеры.

Китайцы все делают немного странно. Если решат построить забор, то отгрохают каменную стену в четыре тысячи километров длиной. Если решат спасать посевы, то перебьют всех воробьев.

Уголь они добывают примерно так же.

Китайские шахты – самые опасные в мире. При постоянном росте потребления электроэнергии, Китай почти сорок процентов ее получает из угля. В перенаселенной стране с огромными нищими районами, где средний заработок равен тридцати долларам в месяц на семью, залезть в нелегальную шахту по необорудованному шурфу, чтоб тебя там завалило, к чертовой матери, – это выход. В самом деле выход. Никогда больше не видеть своих двенадцати братьев и восьми сестер. Никогда больше не видеть жену и семерых детей. Никогда не видеть больных родителей, больных бабушек и дедушек, больных прабабушек и прадедушек… А что, ведь это выход?