Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин

И даже тот неоспоримо преступный факт, что это ее стараниями было доведено до сведения больной афанасьевской жены о «романе мужа с девчонкой», не содрогал Красовскую. Она не сомневалась, что поступила достойно и нравственно. Сравнив мимоходом, между прочим восемнадцатилетнюю Дашу с тринадцатилетней Лолитой, Красовская чуть было не закрепила за ней это прозвище. Но почти двухметровый и не бросавший угроз на ветер Имант, узнав о «Лолите», предупредил тех, кто возле него оказался:

– Если еще раз услышу, не прощу!..

Его предупреждение чудом услышало все училище, а прозвища не услышал больше никто.

Тогда Нелли Рудольфовна стала именовать Дашу «бедной девочкой».

– Я – не бедная, – возразила сестра. – А Иван Васильевич – лучший из людей!

Мне вспомнилось, что в ответ на слова Анекдота, обращенные к отцу: «Как ты теперь выйдешь на улицу?» – мама сказала: «Я выйду с ним».

Новый прилив бешенства одолел Нелли Рудольфовну: она, в конце концов, дождалась, что он полюбил… но другую, годившуюся не только ему, но и ей в дочери, а та полюбила его. Красовская чувствовала себя обманутой дважды. Нет, тысячу раз! Смерь жены Афанасьева нашептывала ей это…

Миледи стала очумело метаться, искать оружие мести. И хоть было не до юмора, в памяти внезапно возник анекдот, рассказанный Абрамом Абрамовичем: «Муж застает дома жену с возлюбленным. Он ищет пистолет, но нет пистолета. Ищет – топор, но нет топора. Ищет нож, но и ножа нет. Тогда возлюбленный жены, чувствуя себя в безопасности, говорит: «Вы можете меня только забодать!»

Нелли Рудольфовна отыскала иное оружие… Она убедила дочь Афанасьева Ангелину, что Иван Васильевич, убийца жены, не смеет присутствовать на похоронах своей жертвы, что это будет кощунством, сотрясением всех моральных заповедей и норм.

На здании училища Нелли Рудольфовна траурный флаг не вывесила, но в траур училище погрузила. Прощались не с женой Афанасьева, а с матерью Ангелины… И у других студентов Театрального, увы, уходили из жизни родители. Но в день их похорон занятия на целом курсе не отменялись, не вывешивались портреты в прямоугольных черных рамках и поминки в училище не устраивались.

Иван Васильевич лишился жены, дочери, репутации.

В день похорон, утром, Даша сказала нам с Игорем:

– Я думаю, он дома… один… Вызовите его на улицу.

Афанасьев в помятой, будто арестантской, пижаме, как приговоренный, сидел на диване. Лицо из-за небритости не выглядело холеным. Я понял, что дворцовая внешность, как и сами дворцы, должны поддерживаться и охраняться от разрушения. Иван Васильевич смотрел на портрет жены. Она на той цветной фотографии была Марицей… Пышно взбитая юбка шаловливо, но в меру приподнятая актрисой, обнажала молодые, налитые ритмом и стройностью ноги. «От Марицы до больницы»… Я вспомнил фразу, произнесенную кем-то, как рассказывали, после первого инфаркта той, которую именовать «шансоньеткой» и «дрыгоножкой» было уже безбожно. «Даже от самого буйно жизнерадостного канкана, – подумал я, – не только до больницы, но и до кладбища, оказывается, недалеко».

Дверь нам открыла Нина Васильевна, сестра Афанасьева и наша бывшая учительница литературы. Она не поздоровалась и ушла на кухню. Стало ясно, что Дашу она считает источником не только трагедии брата, а и своего личного бедствия. Она потеряла то единственное, чем дорожила, то долгожданное, что сумело победить ее одиночество. Но не надолго… Можно было сказать: «Подумаешь, школьный театр!» Но потеря театра означала для нее потерю последнего проблеска в жизни.

Как и Иван Васильевич, она стала мишенью для скандальных, сенсационных насмешек и обвинений. Политическая «оттепель» все чаще сменялась заморозками. А разоблачения опять вошли в моду. Они редко опровергались. Обвинять вновь стало считаться доблестью, проявлением верности системе и государству, а защищать – подозрительным уклонением от «гражданского долга».

Директор нашей школы от «долга» не уклонялся. А уж в афанасьевском деле – термин «афанасьевское дело» витал в воздухе – директор был яростен и неукротим.

– Где ваше педагогическое чутье? – визгливо наступал он на Нину Васильевну. – Не уловить запаха аморальности в этой истории! – Она уловила запах похмелья, следы вчерашней директорской выпивки. – Мыслимо ли было из какой-то там Певзнер сотворять звезду? Разве что шестиконечную! Благо еще, самое мерзкое случилось за стенами школы. Но все равно и мы опорочены: пробили – они все пробивают! – серебряную медаль вместо волчьего билета. За моей спиной в буквальном смысле этого слова: у меня был радикулит. – Радикулитом именовались запои. – Разрушила семью, содействовала смерти замечательной женщины…

Покойную жену Афанасьева, которую ни в школе, ни в училище никто ни разу не видел, не сговариваясь, провозгласили «замечательной женщиной». Может, она такой и была? Но им-то откуда было известно?

– Ненавистники и добрые слова обращают во зло, – пояснил Игорь.

Директор школы, один из тех самозваных судей, о которых недавно размышлял Анекдот, и приговор вынес:

Я запрещаю вашему братцу переступать порог нашей школы! – Он выскочил из-за стола и, устремив свой нос-миноискатель прямо в душу Нины Васильевны, возопил: – Запр-рещаю! И в училище сообщу, что так называемый «театр» мы закрываем. Из-за непотребного поведения его руководителя, которого и на тысячу километров нельзя подпускать к подрастающей смене!

Это была запоздалая ответная пощечина.

Узнав, что Даша внизу, Афанасьев прежде всего схватил с полки электробритву. Не глядя, попал «вилкой» в розетку и стал утюжить лицо так энергично, словно от этого зависело для него нечто самое важное и решающее. Тщательно проверил ладонями результаты бритья… Из множества рубашек, что висели в шкафу, прижавшись друг к другу, как в магазине, он автоматически выхватил ту, которая, я еще раньше приметил, более всех шла ему. С той же автоматичностью, не выбирая, как актер наизусть произносит данные ему реплики, вытянул галстук под цвет рубашки. И с несвойственной ему суетной поспешностью исчез в другой комнате. Он боялся, что Даша не дождется его.

Минуты через три он вернулся в костюме, отутюженном, как перед премьерой.

Иван Васильевич с не покидавшей его судорожной торопливостью прошел в коридор, вовсе позабыв и о портрете жены, и о нас с Игорем. Хлопнул входной дверью.

А на пороге появилась Нина Васильевна.

– Он сошел с ума? – спросила она.

– Разве из-за любви не сходят? – ответил Игорь без своей излюбленной ироничности, а столь всерьез, что учительница, похоже, смирилась на миг с сумасшествием брата. Или – тоже не более чем на миг – сочла его сумасшествие закономерным.

Даша ждала Афанасьева возле подъезда. Она не спряталась во дворе, не укрылась внутри подъезда, а стояла на улице, где ее видели все: жильцы дома, прохожие. Она не прикрывалась какой-нибудь скорбной одеждой, хотя и не выглядела явившейся на свидание. Она была такой, как обычно. Обычно же одевалась со вкусом, не знавшим просчетов и вполне соответствовавшим тому безупречному вкусу, с которым сама была создана.

Даша воспринимала все происшедшее – кроме смерти! – как неизбежность: если б Афанасьев не полюбил ее, к нему бы все равно не вернулись те чувства к жене, которые уже увяли, испепелились.

Иван Васильевич как-то сказал ей, что любовь реанимации не поддается. И Даша начала страшиться смерти… Но не физической, а смерти его любви. При мягкости и женственности своей сестра была максималисткой: она неколебимо решила, что, если это когда-нибудь произойдет, она ни секунды не будет добиваться возвращения умерших, не поддающихся реанимации чувств. Даша поняла: самое естественное в проявлении души человеческой – любовь – чужда искусственному воздействию и не реагирует на него, какие бы усилия ни прилагались.

Афанасьев не выбежал, а вырвался из подъезда, как вырываются из неволи на волю.

– Ты пришла?

– Чтобы быть с вами.

«Даже сейчас?» – спросил его взгляд.

– Сейчас… и когда захотите! – ответила она вслух на его непроизнесенный вопрос. – Я ведь сама все начала. И первой отважилась сказать, что люблю.

– Но со сцены, – оправдывая ее, проговорил Иван Васильевич. – Зрители это приняли на счет Ромео.

– Хоть на счет Ромео, хоть на свой собственный! – ответила Даша с твердостью, которая вот-вот могла не выдержать и разбиться, подобно прочному, но сверх меры перегревшемуся сосуду. – Говорила я это вам. И вы меня поняли…

Она могла бы называть его на «ты», для этого были к тому времени все основания, но называла на «вы», лишь таким образом подчиняясь возрастному разрыву.