Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин

Игорь не смог назвать Шекспира просто писателем и назвал «творцом», но, в отличие от Бога, с маленькой буквы.

– Так что же, Нелли Рудольфовна – Яго в юбке?

– Иногда она ходит в штанах… Но пол ее от этого не меняется. Я тебе говорил, что коварство женщин превосходит коварство мужчин, как и их душевная чистота (если уж она есть!) чище мужской.

Свою речь на художественном совете Красовская завершила высокопарным итогом:

– Таким образом, святая прерывает свой путь к сцене, а грешница будет его продолжать!

Через несколько дней святая бросилась на очередную амбразуру: преодолела себя и позвонила грешнице. Обуздав голос нервным спокойствием, она сказала, что надо встретиться.

И они повстречались… Не возле нашего дома и не возле афанасьевского, а где-то посреди, между ними, в маленьком садике, побеленном зимой. Разговор носил личный характер, но, подобно политическим переговорам, проходил на «нейтральной почве». Холод гнал, торопил людей, сделал садик пустынным – и это помогло разговаривать наедине.

Абрам Абрамович делил анекдоты на «с пылу, с жару», «средней свежести», «древние» и «доходяги». У него были любимые «микрокомедии» разного возраста. И даже такая, которую он считал «доходягой», хотя она напоминала ему почему-то о студенческой юности. «Процветающий актер в собольей шубе встречает морозным днем своего приятеля по Театральному училищу, ставшего безымянным статистом и пробивавшегося сквозь стужу в потертом пальтишке. «Здравствуй, братец!» – Знаменитость распахнула объятья. – «К черту, к черту, летом поговорим!..»

«Старуха» выглядела человеком своего возраста: лет на двадцать.

– Мне уже все равно: будет у вас с отцом роман или нет, выйдешь ли ты за него замуж или не выйдешь.

Стало быть, сам Афанасьев имел, как говорится, «серьезные намерения». Ангелина понимала, что они, эти намерения, осуществившись, обернутся для отца мученичеством. Быть рядом с женой, которая ежечасно приносит себя в жертву? Да еще с той, что едва обрела совершеннолетие!

– Ты любишь его? – спросила Ангелина так, будто заранее знала, что Даша уже не любит.

– Он дорог мне. И я очень жалею его. Очень… А это ведь значит…

Перебив, Ангелина спасла Дашу от хитрости, столь несвойственной ей:

– Нет, нет… Жалеть его я буду сильнее, чем ты! Для этого ты не нужна. Я придумала план.

– План?!

Слово показалось Даше чужеродным в таком разговоре.

– Да… План, если хочешь. И если не хочешь – тоже! Увезу его на год, полтора… До той поры, пока не излечится. Договорилась с известным театром – в каком городе, не скажу, – чтобы он поставил «Отелло». Это – его конек!

Если б я присутствовал при их разговоре, то в полушутку посоветовал бы пригласить на роль Яго Нелли Рудольфовну.

Но честная Даша сказала иное:

– Его конек – «Ромео и Джульетта». Насколько я знаю.

– Зачем ему теперь это ставить? Чтобы тебя вспоминать? – Единственный раз за весь разговор Ангелина взглянула на сестру не то чтобы со злостью, а с чрезмерной, пронизывающей пристальностью. – Зачем?..

– Не надо, – согласилась Даша.

– Тогда у меня к тебе просьба.

Даша насторожилась, но тихо произнесла:

– Пожалуйста.

– Я скажу – во имя его спасения! – что в тебя влюблен Имант.

– А откуда ты знаешь?

– Оттуда, откуда и все остальные. И что ты…

Тут уж перебила сестра:

– Ты исполняешь сейчас роль папы Жермона в «Даме с камелиями» или в «Травиате»?

Я мысленно представил себе в мужской роли Нелли Рудольфовну, а Даша представила себе в другой мужской роли дочь Афанасьева.

– Я хочу, чтобы он согласился уехать, – уже более мирно и даже просительно стала объяснять Ангелина. – И чтобы он не звонил тебе ни здесь, ни оттуда.

– Если это спасет его, я согласна, – ответила Даша. – Но Имант тут ни при чем. Скажи, что я согласилась.

– На разрыв?!

– Нет. На то, чтобы мы подчинились судьбе.

В Театральном училище, по инициативе Нелли Рудольфовны, устраивались вечера «Откровенных бесед». Это противоречило убеждениям Афанасьева: он считал, что человек не обязан «откровенничать» с целой аудиторией. Он был не согласен с Нелли Рудольфовной, но вслух ей не возражал.

Очередная беседа посвящалась «исходу» из училища Ивана Васильевича. Согласно официальной версии, Афанасьев покинул его «по состоянию здоровья».

– Морального! – неизменно добавляла Нелли Рудольфовна.

На беседу явились все, потому что ждали сенсаций, подробностей. И боялись, что «неявка» может быть воспринята Красовской как протест, несогласие. А протестов, даже в мелочах, она не терпела: не терпела ее нервная система, как, впрочем, и вся государственная система. Преподаватели относились к Ивану Васильевичу по-разному: женщины, не претендовавшие на него, с открытой влюбленностью; претендовавшая Красовская – с открытой враждой; а мужчины – с «закрытой», а точнее, сокрытой завистью.

Студенты же внутренне перед ним трепетали, благоговели… Служение искусству усердно приравнивалось к служению правде, но студентов уже научили служить ей только на сцене, а во имя ролей в спектаклях играть в жизни ту роль, какую им предлагали.

Режиссером-постановщиком очередной «откровенной беседы» была Нелли Рудольфовна. Поэтому добрые слова об Афанасьеве сказали лишь двое – Даша и Имант.

– Физически он нездоров, но морально здоровей его никого не было и нет, – сказала сестра. – Эту «откровенную беседу» дважды откровенно откладывали, чтобы дождаться, пока Иван Васильевич и Ангелина уедут. Он бы сюда не пришел, но она бы пришла. И произнесла бы те же слова, что на поминках. Я не была там, но мне рассказали…

– Не хватало еще тебе там присутствовать! – швырнула реплику Лида Пономарева.

Сестра не повернулась в Лидину сторону, точно и не услышав ее. Но, увы, «не услышали» и остальные студенты, которые прежде трепетали перед Афанасьевым от восхищения. И обязаны были вступиться за Дашу, что значило вступиться и за него.

– Ангелина бы сказала об отце… – спокойно перешагнув через Лидину реплику, продолжала сестра, – она бы сказала, как тогда на поминках: «Судить его здесь никто не имеет права. Я люблю отца… и почитаю его».

– Ты тоже его любишь, мы знаем, – вставила Лида Пономарева, которой в отношениях с нашей семьей нечего было терять, ибо меня она уже потеряла.

– Да, я люблю его! – быть может, последний раз призналась в любви к Афанасьеву Даша. И в тот момент это было искренне. Она взглянула на Иманта: он понял, что лишь «в тот момент». – Иван Васильевич ушел из-за того, что один человек – всего один! – пожелал, чтобы он исчез. А другие безропотно подчинились.

Даша, не таясь, потому что, как и отец, в подобных ситуациях не умела таиться, небрежно скользнула взглядом по Нелли Рудольфовне. Не «смерила», а скользнула… Взгляд был не злобным, а безбоязненным и презрительным.

– Почему? Я лично не подчинился, – запоздало, по причине своей громоздкой обстоятельности, возразил сестре, а на самом деле поддержал ее с места Имант. И поднялся – мощный, заставляющий вслед за ростом «задирать» глаза. – Я только из-за Афанасьева и поступил в это училище. И нахожусь здесь…

– Ну, сейчас-то не только из-за него, – не унималась Лида.

Ее бесило все, что касалось нашей семьи. Может, она любила меня? Имант, как и Даша, перешагнул через пономаревский вызов: не с его мужской силой было наваливаться на женские слабости.

Но куда беспредельней, чем Лида Пономарева, ненавидела Дашу Красовская. Бешенство Миледи вновь завладело ею. Она была в платье, прятавшем не только плечи и руки, но и ее стареющую шею. И все же можно было предположить, что на плече в тот вечер проступило клеймо каторжанки.

– Певзнер вообще не прошла у нас на приемной комиссии. Афанасьев протащил ее. Об этом надо сказать… Если уж у нас вечер «Откровенных бесед». До конца откровенных!

Сестра неспешно встала и покинула аудиторию, беззвучно затворив за собой дверь. Имант прошагал вслед за ней.

– Я уйду отсюда. И завтра же! – тихо, готовясь к оглушительному поступку, сказала ему в коридоре Даша.

– Значит, это здание существует последний день. Завтра я сожгу его.

Она высоко подняла глаза – и поняла: он сожжет.

– Драться на рапирах с женщиной не могу, – добавил Имант. – Но лечь у входа, перекрыть ей дорогу – пожалуйста. Сперва перекрою, а потом подожгу…

Четыре года Красовская готовилась к акту мести. После вечера «Откровенных бесед» Имант сказал ей:

– Вы видите меня?

Она «задрала» вверх сдержанно-удивленный взор: таких вопросов студенты ей пока еще не задавали.

– Вот и все, что я хотел вам сказать.

Красовская поняла, что отплатить Даше – за любовь Афанасьева, за ее откровенность в «Откровенной беседе», за то, что сестра вызывающе не желала учитывать свою национальность, как это делали другие студенты еврейского происхождения, – что отплатить за все это она сумеет, лишь загнав Дашу в тупик. Но так, будто совершила это вовсе и не она, не Красовская, а совершил «Его Величество случай» – непредсказуемый и неотвратимый.