Сага о Певзнерах - Анатолий Алексин

Мама была обаятельно умной. Мне даже казалось, что не глупей Еврейского Анекдота. Обаяние и такт не позволяли ее уму вести себя заносчиво, а иногда мамина мудрость предпочитала полную конспирацию. Я давно, однако, сообразил, что не только мудрая Дашина артистичность, но и дар психолога брату достались не от отца: нельзя подарить то, чего сам не имеешь. Это было наследство по маминой линии.

Даже то, что являлось для нее очевидным, мама не навязывала окружающим, не вбивала им в головы молотком, как делают некоторые, а высказывала предположительно, предоставляя право усомниться и в несомненном.

Она не делила свою любовь между нами троими поровну. Даше, которая, как и мама, умаялась от непрошеных обожателей, досталась к тому же и большая часть маминого обожания.

Мы с Игорем знали это – и считали вполне нормальным. Между нами, мужчинами и сестрой, справедливо было отдать предпочтение Даше.

– Но тебе ведь нужна… лишь его любовь. И ничья еще? – вслед за Анекдотом деликатно притронулась к Дашиной тайне мама. О чем сестра поведала мне, но через много лет.

– Лишь его любовь? А твоя? А отца? А Игоря и Сережи?..

– Это совсем другое. Будь осторожна. Не начинай жизнь со вторжения в чужой дом… в чужую семью.

– Уже поздно, мама. Я вторглась.

С того дня мама, не отключаясь от обязанностей «души семейства» и хозяйки дома, исполняла эти обязанности автоматически, а жила лишь одной, все вытеснившей тревогой: как поступит с Дашей та единственная любовь, которая была ей отныне нужна? Как распорядятся судьбой дочери очарование и незаурядность? «Домашний театр развлечений» как бы выехал из нашей квартиры на гастроли.

– Красивым всегда труднее, – объяснял мне психолог Игорь. – Они ведь уверены, что счастье явится к ним «своим ходом», достанется им по праву. Но его на полдороге перехватывают некрасивые… Которые действуют почти по заповеди Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их – наша задача!»

Тем, кто никогда не влюблялся, как я уже подмечал, легко теоретизировать о любви: личный любовный опыт, не подчиняющийся закономерностям, у них отсутствует и не мешает, не корректирует теории собственными эмоциями.

Абрам Абрамович рассказал как-то по этому поводу анекдот: «Тонет человек… А на берегу суетится еврей и подсказывает спасателям: «Хватайте его за волосы! Не позволяйте ему ухватиться за вас самих!..» – «Если вы так хорошо умеете плавать, нырните и помогите!» – «Я не умею плавать, – отвечает еврей. – Я понимаю плавать»!»

Игорь тоже не умел, но понимал.

Я же вновь поддался своим субъективным и, быть может, теоретически неверным размышлениям, рожденным страстью к Лиде Пономаревой. И понял, что из капкана, в который угодила сестра, вырваться с чьей-либо помощью невозможно. Ни братья-разбойники, ни папа-Герой, ни мудрость Еврейского Анекдота, ни даже мама ей в помощники не годились.

Мама способна была отстоять отца у потерявшей разум, а потому скорбевшей по Сталину, стиснутой отчаянием и страхом толпы. Она способна была, рожая нас троих в муках, не выпустить эту муку наружу. Но возникла ситуация, в которую мама, со всей ее самоотверженностью, встрять не могла, ибо знала, что исход драмы зависит лишь от двоих.

Однако дочь Ивана Васильевича так не считала. Звали ее Ангелиной. Имя происходило от «ангела», но в ангелы она и сама себя не зачисляла. Впрочем, и в дьяволы ее зачислить было бы несправедливо. Характером она походила на давнюю нашу учительницу Марию Петровну – профессиональную защитницу правды. Есть люди, которые считают это занятие – ложиться костьми за истину – своим главным предназначением: вынь да положь им амбразуру или лучше того – эшафот, чтобы умереть за торжество справедливости. Исключительность они делают повседневностью – и общаться с ними поэтому нелегко. Ангелина была такой… Чуть не с дошкольных лет она оберегала мать от рискованных ситуаций. Ее единственное сходство с Дашей было в том, что и Ангелину можно было назвать «хранительницей домашнего очага». Самым святым долгом своим она считала оберегать маму от поклонниц отцовских чар, а отца – от поклонников маминых.

Жена Ивана Васильевича, как, закатывая при этом глаза, рассказывали женолюбы, была некогда обольстительной опереточной примой. Но однажды, во время бурного канкана на авансцене, приму сразил обширный инфаркт. И Ангелина с тех пор страшилась новой атаки на мамино сердце. Но что атака будет проведена не изнутри, а как бы со стороны, она не ожидала. Поскольку, несмотря на дворцовую роскошность своей внешности, Иван Васильевич слыл не только стерильно образцовым воспитателем молодых актеров, но и стерильно показательным семьянином… Богемность никогда не была для него приметой искусства. Страсть – да еще ко вчерашней школьнице, студентке первого курса – была сокрушением всех норм, которые Афанасьев искренно проповедовал.

Лицо Ангелины с чертами столь же правильными, как и ее намерения, ее правдоискательский характер, выражали постоянную готовность к жертвенности и самосожжению. И вот, наконец, внешний облик афанасьевской дочери получил возможность соответствовать лику ее поступков: реально возникли две амбразуры, на которые поочередно она могла кинуться, чтобы закрыть их собой. Оберегая честь дома, она сперва бросилась лишь на одну из двух амбразур: отрицала вину своего отца перед семьей тем яростней, чем очевиднее эта вина становилась для окружающих. Иван Васильевич же, не искушенный в изменах, скрыть свою страсть не мог. Он жил этой страстью – и даже внешне отречься от нее означало для него отречься от смысла жизни.

Соблазнительность Даши становилась неотразимостью благодаря несочетаемым сочетаниям: библейской молитвенности лица с зазывной улыбкой, которой сдавались в плен без малейшего сопротивления; талии, тонкой до хрупкости, с не девичьей, а женской, дерзко вздыбленной грудью, которой она стеснялась и которую прятала, о чем он ее просил. Афанасьев, в течение десятилетий окруженный и атакуемый женской обворожительностью, впервые лишился всех остальных стремлений, кроме желания видеть ее, ощущать их нежную и потерявшую рассудок неразделимость. Все иные помыслы были вытеснены, перестали существовать.

Ангелине не оставалось ничего, кроме как броситься на вторую амбразуру. Она умудрилась подкараулить Дашу возле нашего дома одну. Это было непросто: в связи с чрезвычайной ситуацией мы, братья-разбойники, стали ее телохранителями.

Подскочив к Даше с фанатичностью террористки, задыхаясь от ненависти и правдолюбия, Ангелина произнесла:

– Предупреждаю тебя… Оставь в покое отца!

– Что я могу поделать, если покой от него ушел?

– Уйди и ты… из училища!

Даша отличалась немногословием. И тем оглушительнее, тем громогласней были порою ее поступки. На следующий день она написала заявление с просьбой «отчислить» ее из училища.

И тут на защиту Дашиных прав нежданно-негаданно поднялась «ведущая» преподавательница – в прошлом тоже обольстительная, талантливая и обреченная на пожизненную известность, а может, и на посмертную – Нелли Рудольфовна Красовская. Говорили, что настоящая ее фамилия – Крысовская, но что она, изменив одну букву, заменила фамилию псевдонимом.

Нелли Рудольфовна была беззаветно и безответно влюблена в Афанасьева. Полжизни преследовала его с романтическими намерениями, а вторую половину жизни посвятила намерениям мстительным. Беззаветность ее покинула, а безответность породила злую досаду за потерянные годы, которые, как всегда в подобных ситуациях кажется, были не отданы, а отобраны и, конечно, «если бы не…», оказались бы феерично счастливыми.

– Нет никого страшней женщин, которые мстят за свою безответную страсть, – объяснил мне все еще ни разу не любивший психолог Игорь.

По натуре истеричка, Нелли Рудольфовна умела усмирять взрывоопасность характера, прикрывая ее следами былого очарования.

Прозвище Миледи, раздражавшее Красовскую, не отцеплялось от нее с давних пор. Оно приклеилось и потому, что некогда она исполнила роль неотразимой каторжанки – с прелестью на лице и клеймом на плече – в популярной инсценировке «Трех мушкетеров». Мужчины в те годы, говорят, так завороженно заглядывались на ее плечо, что не замечали на нем клейма. Постоянным амплуа Нелли Рудольфовны стали роли женщин с «отрицательным обаянием». Но все-таки с обаянием.

– Уходить из училища только потому, что Иван Васильевич… Он, как и все мы, прошлое театра, а Певзнер – его будущее.

Красовская и себя вроде не пожалела: она была ровесницей Ивана Васильевича. Но последняя ее фраза на художественном совете относилась исключительно к Афанасьеву: