Урок анатомии. Пражская оргия - Филип Рот
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Речь же не о том, авторитет ты или нет. Речь о том, что люди читают то, что ты пишешь, потому что сейчас ты – знаменитость.
– Как и Сэмми Дэвис. И Элизабет Тейлор. Они еще знаменитее меня. И они – настоящие евреи, причем они пошлых книжонок не писали и доверие к себе не подорвали. Они не дали волю греховным силам, разлагающим культуру. Если ему нужны знаменитости, пусть их попросит. Они с радостью ухватятся за такую возможность. К тому же за то, чем я знаменит, Аппель меня и порицает. За это он меня и бранит. По-видимому, он действительно воспринял эту книгу как манифест инстинктивной жизни. Будто он слыхом не слыхивал о навязчивых состояниях. Или о вытеснении. Или о страдающих навязчивыми состояниями все вытесняющих евреях. Будто он сам не все вытесняющий сумасшедший еврей! Дайана, в ответ на запрос Аппеля мне об Израиле сказать нечего. Я могу написать статью о каком-нибудь писателе, и даже на это у меня уйдет полгода, но я не могу написать статью о международной политике – ни для кого. Я ничего такого не пишу и не писал. Я не Джоан Баэз. Я не великий мыслитель вроде Леонарда Бернстайна. И я не имею никакого веса в политике – он, предполагая такое, мне льстит.
– Но ты – известный еврей. Хочешь ты этого или нет. А поскольку ты, похоже, хочешь им быть, так что бы не написать? Почему ты все так усложняешь? Просто выскажи свое мнение. Все очень просто. Обозначь свою позицию.
– Я не буду каяться в газетной колонке за те книги, которых он мне простить не может! Я пару раз пошутил насчет того, что в Ньюарке совал пальцы куда не надо, а можно подумать, что я взорвал кнессет! И не грузи меня своей англосаксонско-протестантской четкостью – “нет никакой проблемы”! Есть, есть проблема! Я не намерен дебютировать на страницах “Крайней плоти” в качестве исполненного ненависти к себе еврея месяца!
– Да этот ваш скандальчик в еврейском гетто никому не интересен. Сколько евреев уместится на кончике иглы? На это всем плевать. Если будешь запоминать, что в каком дурацком журнале о тебе написали, у тебя случится разжижение мозгов. Если журнал такой кошмарный, как ты говоришь, то чего ты вообще паришься? И вообще, один вопрос – действительно важный, и второй – совсем мелкий, так переплелись у тебя в голове, что я все равно ничего не пойму, сколько бы ты ни объяснял. Я только вижу, что ты пытаешься водрузить огромную гору на крохотный холмик, и, честно говоря, если бы кто-нибудь до того, как я с тобой познакомилась, рассказал мне, что ты такой… что евреи такие. Я думала, что они просто иммигранты. Точка. Нет, я не понимаю. Да, мне всего двадцать, а тебе сорок. Неужели в сорок все становятся такими?
– А ты думала! Успевают нахлебаться. Именно это и происходит. Проходит двадцать лет твоей жизни, а знаешь ли ты, как это делать и стоит ли тебе вообще это делать, – все еще предмет публичного обсуждения! Да ты и сам в сомнениях. Откуда мне знать, может, Аппель прав? Может, мои книги и впрямь так плохи? Я его на дух не переношу, и шестидесятые явно его переклинили, но дураком он не стал. Он один из немногих, кто хоть что-то соображает. Скажем прямо: даже в самой злобной критике есть зерно правды. Они умеют разглядеть то, что ты пытаешься спрятать.
– Но он же преувеличивает. Все раздувает. Не видит хорошего. Он даже отказывается признавать, что ты пишешь смешно. Это же абсурд! Он видит только твои промахи. Но каждый имеет право на промахи.
– Допустим, он прав. Допустим, никому мои книги не нужны. Допустим, не нужны мне. Я смешу людей? И что с того? Братья Ритц тоже смешные. Допустим, смешат лучше меня. Допустим, то, на что он намекает, и в самом деле так, и я своими пошлыми фантазиями отравил их восприятие еврейской жизни. Допустим даже,