Урок анатомии. Пражская оргия - Филип Рот

Вторая мировая, потом железный занавес, теперь Ньюаркские пожары. Я плакал, когда начались бунты. Мой чудесный Ньюарк. Я обожал этот город!

– Как и мы все, доктор Котлер. А что вы делаете в Нью-Йорке?

– Хороший практический вопрос. Живу. Уже восемь лет. В изгнании. Я – дитя своего времени. Я оставил прекрасную практику, любимых друзей, собрал свои книги и памятные вещи, упаковал оставшиеся подушки и в семьдесят лет обосновался здесь. На восьмом десятке земного существования начал жизнь заново. Сейчас вот иду в Метрополитен. Смотреть великого Рембрандта. Изучаю его шедевры по кусочкам. Есть чему поучиться. Очень много дает. Он был кудесник. Еще я изучаю Священное Писание. Вчитываюсь во все переводы. Просто удивительно, сколько там всего! Но стиль мне не нравится. Библейские евреи всегда попадали в драматические ситуации, но описывать драму не умели. Не то что греки. Грекам достаточно услышать, как кто-то чихнул, и пошло-поехало. Чихавший становится героем, тот, кто сообщил о чихе, гонцом, те, кто услышал чих, назначаются хором. Сколько сострадания, сколько ужаса, сколько опасностей и напряженности! Ничего такого от библейских евреев не получишь. Только переговоры с Богом с утра до ночи.

– Похоже, вы научились жить дальше.

Ах, если бы я мог то же самое сказать о себе! Ах, если бы вы могли научить меня этому, по-детски подумал он.

– Делаю то, что хочу, Натан. Всегда так делал. Никогда не отказывал себе в том, что существенно. И, думаю, я всегда знал, что существенно. И другим пользу приносил. Можно сказать, соблюдал баланс. Хочу послать вам подушку. Бесплатно. За те чудесные воспоминания, которые вы пробудили. Нечего вам мучиться от боли. Как я понимаю, вы на животе не спите?

– На спине и на боку, насколько мне известно.

– Тыщу раз слышал подобные истории. Пришлю вам подушку и наволочку.

И вот они прибыли. В коробке была еще и записка, напечатанная на именном врачебном бланке. “Помните: не надо класть подушку доктора Котлера поверх обычной подушки. Она сама делает все, что нужно. Если за две недели не почувствуете существенных улучшений, звоните мне по телефону RE4–4482. Если случай застарелый, может потребоваться массаж. В трудных случаях применяются гипнотические практики”. И подпись: “Доктор Чарльз Л. Котлер, долорологист”.

А что, если подушка возьмет да и сработает и боль совсем уйдет? Он с нетерпением ждал вечера, чтобы опробовать ее. Он с нетерпением ждал 4 января и начала занятий. Ждал 1981 года, когда он откроет свой кабинет. Самое позднее – в 1982-м. Подушку долорологиста он возьмет в Чикаго, а гарем оставит здесь. С Глорией Галантер он зашел слишком далеко – даже для инвалида. С “Тезаурусом” Роже под головой и Глорией, сидящей у него на лице, Цукерман понял: нечего и рассчитывать, что страдание облагораживает. Она была супругой, обласканной и незаменимой супругой доброго волшебника, который потихоньку отучил Цу-кермана от высоконадежных облигаций и за три года почти удвоил его капитал. Марвин Галантер был таким рьяным поклонником “Карновского”, что поначалу даже отказывался брать с Цукермана деньги за услуги; при их первой встрече финансовый консультант сказал Натану, что, если налоговая служба оспорит его налоговые прикрытия, он оплатит все штрафы из собственного кармана. Марвин утверждал, что “Карновский” – это история его жизни, и для автора этой книги он готов на что угодно.

Да, ему нужно избавиться хотя бы от Глории – но вот против ее груди невозможно устоять. Иногда, лежа в одиночестве на коврике и пытаясь по советам ревматолога отвлечься от боли, он мог думать только о ее груди. Из четырех женщин гарема совсем беспомощным он становился только с Глорией, Глория же казалась самой счастливой, странным и упоительным образом казалась самой игриво независимой, хотя и была загнана в рамки его убогими потребностями. Она отвлекала его своей грудью и приносила ему еду: шоколадные кексы от Гринберга, штрудель миссис Хербст, пумперникели от Забара, белугу в судках из “Икротерии”, курицу в лимонном соусе из китайского ресторана “Перла”, горячую лазанью из “21”. Посылала шофера аж на Аллен-стрит за фаршированными перцами от “Сеймура”, а потом приезжала на машине, чтобы разогреть их к ужину. Она мчалась в своем лисьем тулупе на кухоньку, а возвращалась с дымящейся кастрюлькой в одних туфлях на каблуках. Глория была крепкая крупная брюнетка под сорок, с круглыми выпирающими грудями, напоминавшими мишени, и наэлектризованными кущами волос. В лице ее было что-то от испанской мулатки: широкий внушительный подбородок, округленный рот с полными губами, странно изогнутыми в уголках. Зад у нее был в синяках. Он был не единственным самцом под ее опекой, но его это не волновало.

Он ел принесенные ею блюда и припадал к ее груди. Он ел с ее груди. Чего только не было у нее в сумке – бюстгальтер с открытыми сосками, трусы без промежности, “полароид”, дилдо-вибратор, вазелин, повязка на глаза от Гуччи, плетеный бархатный канат и в качестве угощения, на его день рождения, грамм кокаина.

– Времена изменились, – сказал Цукерман. – Раньше нужен был только презерватив.

– Больному ребенку, – ответила она, – нужно побольше игрушек.

Не поспоришь – когда-то считалось, что дионисийские игрища врачуют страдающих телесно. Существовала еще и старинная традиция наложения рук. Глория опиралась на традицию. Его мама, когда он лежал дома с температурой, садилась к нему на кровать играть в рулетку и считала это самым эффективным способом лечения. Чтобы успеть переделать домашнюю работу, она ставила гладильную доску в его комнате, и они болтали о школе и его приятелях. С тех пор он полюбил запах глажки. Глория, смазав палец и засунув его ему в анус, рассказывала о своей жизни с Марвином.

– Глория, ты самая непристойная из всех известных мне женщин, – сказал Цукерман.

– Если самая непристойная из всех известных тебе женщин я, у тебя проблемы. Я трахаюсь с Марвином дважды в неделю. Откладываю книгу, тушу сигарету, выключаю свет и переворачиваюсь. – На спину?

– Куда ж еще? Он сует его в меня, и я отлично знаю, что делать, чтобы он кончил. Потом он бормочет что-то о сиськах и о любви и кончает. Тогда я включаю свет, поворачиваюсь на бок, закуриваю и снова беру книгу. Я читаю ту, что ты мне посоветовал. Джин Рис.

– А что ты делаешь, чтобы он кончил?

– Три круговых движения в одну сторону, три в другую, потом вот так вот провожу ногтями по его позвоночнику, и он кончает.

– Итого семь движений.

– Ага, семь. А потом он говорит что-то о моих сиськах и о любви и кончает. И засыпает, а я могу включить свет и читать. Эта Джин Рис нагоняет на меня ужас. Тут недавно, прочитав ее книжку о тетке,