Урок анатомии. Пражская оргия - Филип Рот

Она была в секретарском облачении: предполагалось, что бесформенный комбинезон и огромный свитер не мешают ему диктовать. Когда она являлась в юбочке школьницы, диктовать ему практически не удавалось.

– Ты сам посмотри, – сказала она. – Призматические очки, перекошенное лицо. Ты посмотри, как ты выглядишь. Впускаешь в себя все такое, оно растет и ширится, вот и теряешь голову. И волосы тоже. Именно поэтому ты и лысеешь. Поэтому у тебя все болит. Посмотри на себя. Ты давно к зеркалу подходил?

– Тебя никогда ничего не злит? Меня злит.

– Конечно, и меня злит. На заднем плане твоей жизни всегда найдется кто-нибудь, кто тебя бесит и доводит до цистита. Но я о них думаю. Занимаюсь йогой. Бегаю по району, играю в теннис и пытаюсь от этого избавиться. Я не могу так жить. Иначе я до конца дней буду мучиться несварением желудка.

– Ты не понимаешь!

– По-моему, понимаю. В колледже всякое бывает.

– Как ты можешь сравнивать это с колледжем?

– Могу. В колледже на тебя те же удары сыплются. И их очень трудно пережить. Особенно когда ты считаешь, что они совершенно незаслуженны.

– Печатай письмо.

– Я бы сначала его прочитала.

– В этом нет необходимости.

Он нетерпеливо поглядывал через призматические очки, пока она читала, а сам разминал руку, надеясь пригасить боль. С дельтой плеча иногда помогал электронный подавитель боли. Но возьмут ли нейроны такой низковольтный разряд, когда его мозг настолько заряжен негодованием?

– Я не буду печатать это письмо. Во всяком случае, в таком виде.

– Да не твое дело, в каком оно виде.

– Натан, я отказываюсь печатать это письмо. Когда ты пишешь о таком, ты превращаешься в психа, и это – письмо психа. “Если бы завтра арабов уничтожили при помощи дешевой энергии Солнца, вы бы о моей книге даже не вспомнили”. Ты съехал с катушек. Получается какая-то белиберда. Он написал то, что он написал о твоей книге, потому что он так думает. Точка. Да какое тебе вообще дело до того, что люди думают, если ты – это ты, а они – никто? Посмотри на себя. Рот ранимый, обиженный! Волосы буквально дыбом. И вообще, что это за типчик? Кто такой Милтон Аппель? Я не читала ни одной его книги. В университетской программе его нет. Я даже предположить не могла, что такой человек, как ты, до того заведется. Ты же исключительно умный, утонченный человек – как ты мог попасться в ловушку, которую они расставили, как позволил им настолько себя расстроить?

– Ты – девица двадцати лет, выросла в Коннектикуте в сверхпривилегированной христианской семье, и я готов допустить, что ты совсем не понимаешь, в чем тут дело.

– Да полно людей моложе двадцати, которые не выросли в Коннектикуте в сверхпривилегиро-ванной христианской семье, и они тоже не поняли бы, предстань ты перед ними в таком виде. “Евреи из «Высшего образования» в 1959 году казались вам совершенно достоверными и вдруг стали порождением вульгарного воображения лишь потому, что израильская агрессия 1973 года направлена против Египта, Сирии и ООП”. Натан, неужели ты действительно считаешь, что он написал это из-за Организации освобождения Палестины?

– А то! Не будь Ясира Арафата, он бы ко мне не цеплялся. Ты не представляешь, как у евреев вымотаны нервы.

– Постепенно начинаю представлять. Прошу тебя, прими перкодан. Покури травки. Выпей водки. Но только успокойся!

– Садись за стол и печатай. Я тебе за это плачу.

– Но недостаточно, не столько, чтобы я печатала такое. – И она зачитала следующий отрывок из письма: – “На ваш взгляд, смертельный удар нам нанесет не обезумевший ислам, не растерявшее всю мощь христианство, а еврейские подонки вроде меня, на которых лежит вековое проклятие ненависти к самим себе. И все это, чтобы заработать. Шесть миллионов погибли – шесть миллионов продано. Разве не так вы все это видите?” Натан, это все нелепо и утрированно. Тебе сорок лет, а ты возмущаешься, как школьник, которого поставили в угол.

– Иди домой. Я восхищаюсь хладнокровием, с которым ты меня отчитываешь, но я хочу, чтобы ты ушла.

– Я останусь, пока ты не успокоишься.

– Я не собираюсь успокаиваться. Слишком долго я сохранял спокойствие. Уходи.

– Ты правда думаешь, что это умно – так непримиримо относиться к страшной несправедливости по отношению к тебе? К ужасной, страшной несправедливости?

– Так мне надо его простить?

– Да. Видишь ли, я христианка. Я верю в Христа. И в таких людей, как Ганди. А ты возвращаешься к кошмарным временам Ветхого Завета. К этим каменным скрижалям. Око за око, зуб за зуб, и никогда никого не прощать. Да, я хочу сказать: я верю в то, что врагов следует прощать. Не могу не верить, что в конце концов это полезнее для всех.

– Умоляю, не начинай проповедовать мир и любовь. Тебе не сделать из меня человека твоего поколения.

– Ганди не был человеком моего поколения. Иисус – не из моего поколения. Франциск Ассизский – не человек моего поколения. И, как тебе прекрасно известно, я и сама не человек моего поколения.

– Но я не Иисус, не Ганди, не Франциск Ассизский и не ты. Я мелочный, злобный, мстительный, непрощающий еврей, и меня слишком часто оскорбляли другие мелочные, злобные, мстительные и непрощающие евреи, а если ты намерена остаться, в таком случае напечатай то, что я написал, потому что я корчился от боли в суставах, пока это писал.

– Ладно. Если ты такой еврей и если можешь только о них и думать – чем они так тебя зацепили, постичь не могу, правда, но если ты действительно так зациклился на евреях и если Израиль для тебя что-то значит, я, конечно, все напечатаю, но при условии, что ты продиктуешь мне статью об Израиле для “Нью-Йорк таймс”.

– Ты не понимаешь! Эта просьба от него, после того что он опубликовал в “Инквайери”, особенно оскорбительна. В “Инквайери”, где верховодят те, на кого он нападал до того, как стал нападать на людей вроде меня!

– Только в этом нет ничего оскорбительного. Он попросил, потому что люди знают тебя, потому что тебя легко идентифицировать с американскими евреями. Я не понимаю одного: почему это тебя так возмутило. Хочешь – делай, хочешь – не делай, только не оскорбляйся, когда тебя не намеревались оскорбить.

– Не намеревались – как бы не так. Он хочет, чтобы я написал статью о том, что я больше не антисемит и люблю Израиль всем сердцем – да пошел он в жопу с такими просьбами!

– Не верю, что он хочет от тебя именно этого.

– Дайана, когда человек, который сказал обо мне, о моей работе и о евреях то, что сказал этот тип, вдруг разворачивается на сто восемьдесят градусов и говорит: может, вы для разнообразия напишете