Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота - Андрей Юрьевич Андреев

просить таковым пребыть. Употребляйте разум Ваш на то, чтобы о разуме, талантах, вообще о достоинствах умственных судить, но позвольте сердцу Вашему, собственному Вашему нравственному чувству о сердцах и нравственности других людей судить. Александр Македонский не проглотил бы снадобье подозрительное, если бы в тот важный миг слушался одного лишь своего разума. Что мог ему разум сказать в пользу друга, если бы допустил он, что друг сей на предательство способен? Александр чувству доверяется, бросает взгляд на друга, подавая ему письмо, и выпивает чашу, подтверждая тем самым, что носит по праву титул Великого, какой ему историки льстивые или легкомысленные присвоили; доказывает, по крайней мере, что был способен не только провинции разорять[300].

Письмо мое в целый трактат превратилось. Но его предмет длинноты извинит. Нет предела Вашей снисходительности, Государь, а я не так тщеславен, чтобы от нее отказаться, напротив, счастлив уверенным быть, что ее удостоюсь.

Жена моя, подобно мне, бесконечно благодарна за любезное воспоминание, коим Вы ее почтили, и ничто бы ее блаженство не омрачало, если бы не боязнь прогневить Ее Императорское Величество тем, что напрямую ей трико адресовала. Впервые в жизни робкою рукой выводила она строки, Императрице адресованные.

Сдержал я слово и жертву принес. Остался мне только пепел от письма Вашего. Следует ли думать, Государь, что письмо это фениксом обернется? Не стану говорить, что сердце мое того желает. Знаете Вы, что сие желание в словах выразить невозможно. Слишком естественно оно вытекает из чувств, какие я к Вам питаю. Не жалейте о том, что в сердце моем царите.

Паррот

19. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Санкт-Петербург, накануне 4 июля 1803 г.][301]

Государь,

Когда благоволили Вы мне подать твердую надежду, что буду я иметь счастье Вас увидеть, не имел я иной корысти, кроме как потребность сердца моего удовлетворить. Быть от Вас так близко, проходить почти каждое утро под Вашими окнами и не насладиться в течение нескольких мгновений Вашим присутствием есть жертва, которую не смог бы я принести Вашему распорядку. Рассчитывал вдобавок, что те несколько минут, что Вы бы мне уделили, для государства не остались бы без пользы. Мгновения эти укрепляют меня в намерении обязанности свои исполнять неукоснительно. Нынче вынужден я в сем плане кое-что изменить и кое-какую корысть к нему прибавить. Ради успеха миссии моей необходимо мне те несколько идей, какие должен я представить в субботу утром Главному правлению училищ, предварительно рассмотрению Вашего Величества подвергнуть[302]. Не о том идет речь, Государь, чтобы Вы между Главным правлением и мною арбитром становились. Мы почти во всем согласны; Правление и в особенности министр, по всему судя, миссией моей совершенно удовлетворены. Но есть несколько пунктов, по которым Главное правление высказаться не дерзает и которые не решается даже представить на официальное рассмотрение Вашего Величества.

Взял я на себя негласное обязательство попросить Ваше Величество касательно этих пунктов мнение свое огласить и о том известить министра и важнейших членов Главного правления заранее, дабы прямо на заседании все дело покончить и отослать меня назад в течение следующей недели, ибо иначе невозможно будет Университету сообщить о приказе до начала нового семестра, которое на 1 августа приходится.

Не удивляйтесь, Государь, моей дерзости. Сами Вы ее мне внушили. Должна она Вам доказать (если, конечно, Вам доказательства нужны), что, когда порой толкую я Вам о добродетелях Ваших, говорю языком не лести, а сердца и убеждения несокрушимого. Только Вы способны такое доверие внушить, а я более всего на свете хочу его оправдать. Государь, сгораю я от желания Вас видеть ради пользы общественной и ради собственного блаженства.

Паррот

20. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Санкт-Петербург], 6 июля [1803 г.][303]

Государь,

Позвольте мне удовлетворить настоятельную потребность сердца моего и высказать вам чувства, в меня давешними благодеяниями Вашими вселенные. Не сделал этого вчера, чтобы никакое постороннее обстоятельство к прекрасному делу, какое я Вам представлял, не примешалось и не могло бы показаться, что оно на Ваше решение повлияло. Поступили Вы как человек, других людей любящий со страстью. Пообещали Вы мне то, что невозможным казалось, и для Вас одного возможно. <Сердце Ваше превзошло то понятие, какое о нем Ваши министры, впрочем превосходно его знающие, имеют>.

Александр! Сегодня могу Вам высказать то, чего вчера сказать не мог, не совершая в некотором роде преступления. Вчера Вы для своей славы сделали больше, чем во все прежние годы. Учреждение училищ приходских есть пробный камень, по которому современники и потомки об истинности Ваших чувств судить будут[304]. Все, что Вы прежде для наук сделали, могло сделано быть Августом или любым другим Лицемером, который литераторов содержит, чтобы они ему в ответ фимиам курили. Даже старания Ваши, столь искренние и трогательные, большинству народов, под Вашей властью пребывающих, создать условия жизни сносные, могут быть простой жалостью объяснены, присущей всякому человеку, кто естественные чувства не отринул. – Но большинство народов фимиам курить не умеет; но голос благодарности пересекает редко порог хижины бедняка, дарами своего ангела-хранителя наслаждающегося. Между тем основание многих тысяч источников просвещения для презираемой части человечества доказывает, что Вы ее не презираете, что Вы уважаете Вам подобных, даже если были они варварски вычеркнуты из числа существ мыслящих.

Насладитесь сим прекрасным деянием, Государь, почувствуйте все его величие, и будьте уверены, что как бы ни велика была превратность вещей и мнений людских, отныне обеспечено Вам место среди первых благодетелей рода человеческого.

Не станете Вы от сего более счастливым в заурядном смысле слова. Напротив: на той нравственной высоте, куда Вы поднялись, обязанности Ваши многочисленнее становятся, а исполнять их делается труднее. Слухом о добродетелях Ваших земля полнится, а оттого возрастают ожидания и Империи Вашей, и потомства.

Александр! Дражайший из смертных, сделавшийся кумиром моего сердца, возложи на себя священную обязанность за самим собой надзирать с величайшим тщанием. Не ограничивайся добродетелями благотворителя. Исследуй свое сердце, выверни наизнанку свою душу, дабы из нее исторгнуть все то, что ее чистоту может осквернить. Усвой прочно, что всякая слабость ведет к пороку, что все добродетели меж собою связаны, что все пороки друг другу сродни. Слушай один-единственный голос, голос добродетели. – Сделай так, чтобы оставался мой герой безупречен.

Вот как моя признательность себя выражает. Меньшего давешнее благодеяние не достойно. Сказать ли больше? Жду вопросов. Отвечу сурово, как велит мне чувство возвышенное, ведь я люблю тебя больше всего, что на земле существует.

<Государь!