Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота - Андрей Юрьевич Андреев

же голову вы, от кого будет зависеть однажды благополучие здешних земледельцев, забудьте, что судьба вас вознесла выше сего класса людей трудящихся, ваших отцов-кормильцев. Вспоминайте лучше о доступных вам средствах им больше наслаждений доставить. Ведь они вас от колыбели до могилы кормят. Все ваши удовольствия, все наслаждения ваши суть плоды их тяжелого труда. Не презирайте их за то, что мало они образованны. Будь у вас так мало средств, как у них, пребывали бы вы столь же отсталыми, а малая образованность класса трудящегося есть, к несчастью, необходимое условие вашего совершенствования. В то время как наслаждаетесь вы здесь всем, чем науки и художества вас снабжают, дабы двигались вы беспрепятственно по пути просвещения, земледелец ваше поле обрабатывает; трудится он тяжело днем, а нередко и ночью, ради вас, ради вашего просвещения, а о собственном просвещении печься возможности не имеет. Будьте же благодарны, почитайте класс людей, которые вам столько жертв приносят. – Не об угнетении веду я речь. Обращаюсь я к юношам, чьи сердца, надеюсь, открыты покамест всем благородным чувствованиям. Да, убеждены вы, что ваши отцы-кормильцы право имеют на нечто большее, чем существование самое скудное, что право имеют они на вашу признательность, ваше уважение, нашу признательность, наше уважение».

Государь, имей я необходимость в оправдании сих правил, нашел бы его во впечатлении, ими произведенном: все тронуты были. Не у одного человека жестокосердого по окончании сей речи глаза увлажнились, и лишь по размышлении, когда эгоизм заставил чувствительность замолчать, поставили мне сей пассаж в вину.

Во второй и последний раз помянул я крестьянина на публике, когда Ваше Величество к нам пожаловали, и тем немногим словам, какие имел я неизъяснимое счастье дерзнуть к Вам обратить при сей оказии, обязан я, по всей вероятности, и Вашим особливым доброжелательством, и ненавистью дворянства. Вызвал я сию ненависть по своей воле, ибо за несколько минут до приезда Вашего пригрозили мне ею кураторы неприкрыто. Много хуже бы мне пришлось, когда бы ошибся я в том мнении, какое о Вашем Величестве составил. Одно роковое слово всю мою участь, все существование мое в Ваши руки отдавало. Осуждение Ваше узаконило бы ненависть дворянства, и не мог я рассчитывать даже на тайную привязанность людей честных, которые о причинах действий не по событиям судят. Начали Вы уже в ту пору становиться отрадой Европы.

Но миг тот священным был. Нуждалось в нем человечество. Дерзнул я его ему предоставить, дерзнул принудить нашего тайного советника Вас принять как главу Университета если не способом, Вас достойным, то, по крайней мере, таким, какой нашу признательность за честь, нам оказанную, мог бы выразить[294]. Несколькими часами раньше располагали еще Императора Всероссийского встретить, поднеся сухой доклад! Не знали Вы всех этих подробностей, Государь, но великое сердце Ваше меня оправдало; не осудит и теперь, когда Вы их знаете.

С тех пор воздерживаюсь я от рассуждений о сем предмете на публике (все речи мои в руках Вашего Величества) и даже в частных своих беседах со студентами в нынешних обстоятельствах его не затрагиваю. Впрочем, самое малое 14 часов в день посвящаю я исполнению обязанностей ректора и профессора; время трапез и остаток вечера семье отданы, так что, явись даже у меня такое намерение, не смог бы я в обществе те правила проповедовать, в приверженности коим меня обвиняют.

Вот, Государь, что могу я сказать в оправдание Университета и меня самого, не нападая персонально на гонителей наших. Если допустил я ошибки в сей оправдательной речи, если где-либо забылся, благоволите, Государь, принять в расчет, что известна Вам самое большее десятая часть тех подлых мер, какие против нас взяты были: скрыл я их даже от достойнейшего защитника <Клингера>, какого Вы к нам прислали. Простите мне невольные порывы чувства. Но могу ли Вам писать, сердце свое сдерживая? Противно мне, что принужден с Вами о коварстве человеческом говорить. Истинное царство Ваше не от мира сего.

Паррот

17. Александр I – Г. Ф. Парроту

[Санкт-Петербург, конец апреля – начало мая 1803 г.][295]

<…>[296] занимающий положение наиболее удобное, для того чтобы судить о чувствах, к Вам питаемым,

<…> но человек событиями проверяется, а он тем временем

<…> заверяю Вас в искреннем моем уважении, каким пользуетесь Вы по праву.

Александр

18. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Дерпт, май 1803 г.]

Государь!

Передо мною письмо Ваше; перечитываю его, наверное, в десятый раз. Не меньше оно меня трогает, нежели при первом прочтении, и не знаю я, что отвечать. Мысли и чувства, воспоминание о пребывании моем в Петербурге, счастье, коим меня присутствие Ваше переполнило и кое сильнее оказалось, чем дерзнул бы я желать в самых пылких мечтаниях, – все в голове моей и в сердце мешается – писать нет сил. Как счастлив я ныне! – Но скоро придется к делам возвратиться, и должен я Вам, Государь, ответ сочинить, продиктованный одним только разумом.

Верьте, Государь, и не сомневайтесь, что в самом деле проник я сквозь пурпур, коим Вы одеты, что люблю в Вашей особе только Вас самого. Вскоре после восшествия Вашего на престол первые указы Ваши вселили в меня восхищение монархом, который людей любить умеет, а при проезде Вашем через Дерпт, когда имел я счастье сказать Вам второпях несколько слов, продиктованных, разумеется, чувством очень чистым, видел в Вас еще не более чем орудие, от коего благополучие сорока миллионов людей зависит. Знакомство с Вами дальше меня завело, чем я предположить мог. Ответ Ваш так звучал, что уверился я: содержится в нем нечто более выразительное, нежели официальные речи, кои я в протокол заносил. Начал я ощущать, что я Вам принадлежу. Однако же продолжал колебаться. Опасался я влияния монарха. Так трудно собственные чувства проверить. В Петербурге, где сердце Ваше изволило к моему обратиться, предался я Вам без сомнений, без боязни, уверившись, что отныне ни одно чувство эгоистическое не запятнает того, что я к Вам испытываю. Уверенность сия делает меня счастливым, смягчает горечь, какою стараются жизнь мою отравить; быть может, сделает она меня в сем отношении неуязвимым. Позвольте же мне чувство сие питать во всей полноте, Государь. Позвольте мне Вас любить по-моему, а когда пробьет час – вспомните обо мне, как обещали. Заплачу я свой долг как человек, чья душа нежных чувств полна, но слабости не ведает.

Государь, размышления Ваши о благополучии, превратностях и привязанности меня поразили. Прежде всего, с восторгом вывел