Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

Усадьбу отстроили заново, как раз недавно закончили крышу тёсом крыть над теремным покоем, и всё там уже было пригодно к тому, чтоб и хозяев, и гостей принять порядком. Федька велел дворовым топить баню и собирать на стол, что было в запасах, а также уважил приятелей, наказав их исподнее перестирать да за ночь высушить на печках. Управляющему с ключницею по деньге дал.

Всюду пахло свежим деревом, новым тёсом, хвоей, живицей, чистотой пустого необжитого ещё жилища, едва убранного по красным углам образами, а по лавкам – покрывалами, да половиками. Из поместного народишку никто, слава Богу, не попался татям под руку, заблаговременно попрятавшись далеко в лесу в схронах и землянках, и скотину всю увели с собой, так что грабить вражинам особо было нечего. Жаль было ибз! Под зиму пришлось отстраиваться наскоро, Басманов разрешил лесу брать сколь надо, но без потравы чтоб строго. От прошлогоднего пожарища остались кое-где следы, конечно…

Под окнами заднего двора намахивало гулявшим тут недавно стадом. Но то был запах довольства, сытой скотины и жизни, и успокаивал…

– Федя! – окликнул из полутьмы горячей сквозной бани Грязной. – А хозяин-то ты прижимистый, гляжу!

– Чем не уважил, Василий?! – расслабленным вальяжным голосом притворно изумился растянувшийся на лавке Федька.

– Да говорят, девки у тебя тут – одна к одной… Нешто не подивишь гостей? Не приветишь как следовать?

– Это кто говорит, Вася?

– Да… все! – обведя кружкой с плескающейся медовухой разомлевших в лёгком пару сотоварищей, Грязной подмигивал им, подначивая.

– Девки тут, твоя правда, Васька, хороши, диву даёшься… Только не моя это вотчина, вот беда. Батюшкино имение-то! Без его приказу девки плясать не станут.

– Ба-а-атюшкино! Гляньте-ка, скромник! Ну, так что ж, друзьям не подсобишь?! Полно, Федя, знаем мы про проказы-то твои, – Грязной захохотал, задорно, хрипло и пьяно, и обернулся на хмельных товарищей. – А девок не могёшь, то мальчишек давай!

И тут Федька встал передо всеми, отбросив полотенце, и к Грязному подойдя, поворотился задом, и наклонился, поводя всем голым телом, ко всеобщему веселью.

– Что же ты, Вася, отворотил взор? Не мальчишка я, что ли? Иль староват для тебя?!

– Прелестев змеиных опасаюсь! – он замахал руками и притворился ослепшим.

Все снова захохотали… И Чёботов тоже, не тая своих о Федьке чаяний ни лицом, ни чреслами. А чего таить, когда все и так обо всём знают!

Работники дворовые, дюжие мужики, тоже весёлые, по пояс раздетые, получивши от хозяина послужное, вносили новое питьё, и закусить тоже.

– Так, девок не дождаться, стало быть! – завёл опять Грязной.

Все завелись, хохотали, пили мёд, трепали наперебой чепуху. На воле да после многих дней соблюдения приличий тянуло их на непотребства, отличные от тех, что обычно могли себе позволить молодые здоровые жеребцы государевой конюшни опричной в Слободских стенах или боевом лагере посреди поля…

Вероятно, и правда, ожидали от него ещё и такого дружеского одолжения.

Скоро всех сморило, но трёп непотребный не прекращался.

За полночь оставив гостей догуливать, давши указания дворовым, куда их расположить на ночлег, он, сославшись на то, что надоели они ему все безмерно, отправился наверх, в терем, где можно было, наконец, заняться своими прикрасами без помех и спешки. Всё же дорога сказывалась, и мягкость рук, свежесть стоп, блеск волос, и гладкость лица его, слегка обветренного и позолочённого первым сильным солнцем, требовали усиленного ухода. А не всего себя хотелось показывать перед опричниками провожатыми… И не из-за брехни об себе скаредной и насмешек, на которые перестал он совсем почти оборачиваться. Сглазу опасался. Втайне от чужих такое делать надлежало. Предоставивши себя, и ногти, и пятки, заботам Арсения, едва дождался последнего прохладного полоскания оных…

Хмель с доброй банькою и в нём взяли своё. Он повалился на сосновую лавку, застеленную без особых затей. И уснул, когда Сенька, тоже полуспящий уже от усталости дня и хорошей кормёжки, укрыв его, заканчивал прибирать хозяйские снадобья, и устраивался на лавке рядом под своим кафтаном.

Едва рассвело, сбегавши до ветру на задний двор, откушав горячей пшеничной каши с молоком, похмелившись, кому надо было, взваром из сушёных яблок со зверобоем на меду, облачились быстро, повскакали на коней и помчались обратно до монастыря, где государь, должно быть, уже собирался в дальнейший путь.

Из домов, как затворили за приезжими ворота усадьбы, вдаль кланяясь и вновь шапки нахлобучив, дворовые мужики, отовсюду выбрались любопытствующие поселяне, переглядываясь и потихоньку крестясь, что наезд хозяйского сынка с приятелями удачно миновал. А сперва даже боязно немного было. Больно уж рьяные все и бешеные. И хоть прежде ни Алексей Данилыч, ни Фёдор никого не обижали, вроде, напротив, заботились только, а… девок попрятали от греха. Ведь с кем-то баловался молоденький тогда, в баньке-то. Но дворовые молчали, скрытничали да отмахивались только.

И все вид делали, что не знают, за кого и куда тех девок-красавиц выдали. Родичи плели, что порядком пристроены, и что сиротское их бытьё воевода устроил по-добру. И что никто, вроде как, после словом дурным о Басмановых не обмолвился, а наоборот, приданого принесли в дома женихов аховое. Но женихи были все вдовцы, хоть и в силах, и потому вопрошать их разве дурак бы отважился. Да и не столько их было, как иные бабы трещат! Да и вообще, не из нашей деревни.

Как всегда перед приближением к городу либо острогу, загодя, высылался вперёд гонец с уведомлением для градоначальника и духовенства. Сам Иоанн переоблачался, из строгого в золочёное, пересаживался из возка в седло, и въезд его со свитою в растворённые главные ворота совершался величаво по царскому порядку.

К Переславской переправе выехал их встретить сам митрополит со свитою, с хоругвями и образами, и той самой Одигитрией, что впечаталась в Федькину душу багровым Омофором своим навечно… Колокольный звон звучал и празднично, и сдержанно, как Иоанн предпочитал. Филофей, государев ставленник из Москвы, несомненно, такое его чуткое отношение к славославию себя знает.

Федька от гордости, что теперь вот этак въезжает в город сей, забылся на миг. И улыбаться стал в седле, на ставшим изваянием, как учено, Атрой, покрытым сплошь серебряным чалдаром383.

Это всё крутилось непрестанно… Воспоминаний сполохи, картины старые и новые, мелькали постоянно, перебивая одно другим. Теперь, когда в долгих переходах времени на раздумья было предостаточно, кое-что из того увиделось яснее даже, чем наяву.

Утреня тут была особенная. Видели стайки женщин, и шли они по недолгим улицам Болхова к службе, все закутанные в праздничные платы, точно облак туманный ранний, цветами весь вытканный. И только пышные рукава кипенные белые подымались иногда, восхвалением встающему сияющему юностью дню мира…

Литургия прошла почти тут же, быстрее,