Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

на всё сие, по правде, тоже, однако… Как и меня приковало что и повлекло – смотрел вовсю! Провалиться мечтая»

«Давай скорее!» – по плечу его оглаживая, на себя не похожий, Федька со стремянным своим смотрелся сейчас, точно молодец, любострастием всецело обуянный, что девицы согласия домогается, и сам весь в томленьи изнемог.

«И так ты начал всё перечислять, все ужасы и муки, что претерпел во славу Божью, по Стратилатову канону, а сам… на государя всё глядишь… А он недвижим и безмолвен. И вот, как изрек ты «Ныне же приими дух мой, ибо я уже отхожу из сей жизни», и без чувств вовсе сделался, точно мёртвый, повиснув, тут будто государь от мыслей своих отошёл, крикнул Гурку, велел им снимать тебя с предострожностью», – Сенька выдохнул, потирая плечо, медленно отпущенное пальцами господина, и радуясь, конечно, вновь доставленному ему рассказом удовольствию.

«Говоришь, беспокоился обо мне?» – блаженно прикрывая глаза, улыбаясь затаённо, Федька прислонился к тёплой бревенчатой стене рядом.

«Очень. Как и в тот раз, когда ты, Фёдор Алексеич, всех нас напугал до смерти. Большак божился с малым своим, что волю твою исполняли, и меня в свидетели тому брали, и я тут клялся, что, не наведайся к нам сам государь, так не стал бы терпеть столько, а наказ твой, Фёдор Алексеич, нарушил бы. Хоть убивай после!»

«А потом было что? Вот чёрт!!! Идут сюда. Ну, позднее повторишь!»

«Потом мы тебя ещё три дня отхаживали, – быстро добавил Сенька, зная все его вопросы уже наперёд, – а вот что было там, в палате государевой, в опочивальне, где ты лежал при нём, об чём говорили вы, не ведаю, ей-богу!»

Колокола к заутрене, мерные и мирные, разбудили его не вдруг.

А думал, не уснуть! Но так вымотался в своих признаниях и восхищениях, что и не заметил, как не стало ничего.

С уважением подумалось о Сеньке, переживающем свою долю столь стойко и без изъяна, и уже готового принять и обиходить быстро господина. Кто будил его здесь до колоколов?.. Восьма, должно быть, да спальники государевы.

Болхов,

окрестности.

Несколькими днями позже.

Близилась девятнадцатая ночь этого пути, почти беспрерывного, вдоль главных засек пограничных укреплений, острожков и острогов, слагающих упорно, шаг за шагом, Большую Тульскую Черту.

Задерживались они только дважды долее чем на день с ночью под одними крепостными кровлями – в Рязани, где государь истребовал подробного отчёта по году минувшему, и отдельно –по той всем памятной осаде, да в Болхове вот сейчас, где тоже оказалось для государя разбирательство важное.

Рязанские края заставили Федькино сердце разыграться. И тем, что здесь пережито было, и – более того – что с государем теперь они вместе словно бы в Федькиной былой жизни оказались…

Но его трепыхание не шло в сравнение с метаниями Сеньки от близости отчего дома. Конечно же, был он отпущен проведать родню, снабжён заведомо в Москве прикупленными гостинцами, и от себя Федька пожаловал верному, разумному и терпеливому слуге своему первое в его жизни вознаграждение – три рубля серебром, и буланого жеребчика – в полное единоличное владение. Велено было Сеньке, во всё лучшее нарядившись, у родни побыть, переночевать и оставаться в гостях привольно, покуда он сам за ним не явится, а будет это, скорее всего, к отъезду государя из города ближе, не ранее, чем на другой день. Растроганный до невозможности, Арсений с горячностью целовал Фёдору Алексеичу руки, однако возражать пытался, мол, как же тому без него, кто позаботится, обиходит, оденет-причешет, присмотрит-обережёт. Ничо, отвечал, Восьма с Беспутой подсобят, или Вокшерин, по старой полоцкой памяти, им в одном шатре бывать не привыкать. «Али ревнуешь, что, опричь тебя, меня мужики другие лапать станут?» – посмеялся Федька, и тем возмужавшего своего стремянного опять смутил до жара, и выслушал ещё мольбу, чтоб без него, один, не выходил никуда. Пришлось уверить, что один никто ездить не станет, а с провожатыми только, самыми верными. Да и государь его одного давно уж никуда не отпускает! То была истина – помимо рынд, караула стрелецкого и ватаги стольников, не считая опричного отряда, Иоанн счёл нужным захватить трёх теремных стрельцов, и ежели Ке-Нди и Вндряв близ государя бессменно обретались, невидимые и неслышные, как обычно, то Ёзнэ приставлен был к Федьке, и, ничем также своего верного присутствия не выдавая без надобности, сопровождал всюду, чуть Федьке надобность шагнуть от Иоанна в сторону иль за порог случалась.

С некоторых пор надзор сей странно тяготил его… То и дело, оказываясь один в палатах Кремля иль Слободских, пытался он уловить движение серой тени, гадая, куда умудряется так ловко прятать себя его телохранитель. Уж знал его в лицо, поскольку, достопамятную службу тогда сослуживши царскому кравчему (уследив вовремя за ножом в пояснице Сабурова), представлен был Ёзнэ ему лично отцом. Также познакомился он и с напарником Ёзнэ, Вндрявом. Но прочих их соплеменников, по-прежнему, навряд ли отличил бы Федька одного от другого. Умом понимая, сколь пользы в этом великолепном и честном, неутомимом себе услужении, здесь, среди недругов и завистников, прямых и тайных, тем не менее поначалу терзался, как будто непрестанно напоминал ему свидетель и соучастник невольный этот о его преступлении. Никто ни разу после не попрекнул его, ни государь, ни батюшка. Но незримые вечные стражи, попеременно следящие за ним, не давали забыть о содеянном. Нет, Федька не каялся, и, как прежде, считал себя правым, по чести правым, хоть и не по божьему завету. И хотел бы вовсе прекратить об том мыслить со временем, полагая, что помина, сделанного им по душе Сабурова на сороковой день, будет довольно. А как смерть и к нему заявится, вот тогда там, за пределом всего сущего, и ответит за всё, в чём нагрешить успел, разом! И всё же, нутром чуя, что никто, на самом деле, не забыл смерти Егоровой – ни государь, ни братия опричная, ни родичи Сабурова семейства – уж тем более, и что земщина ныне законно приписала Федоре царской ещё одно злодеяние подлейшее (ведь Сабуровы в опричнине были, и не пощадил царёв любимец «за правду в глаза» даже своего сослуживца!), выбрал он такое время для помина своего, чтобы Иоанн с ним был и видел это сам. Как показалось, глядел тогда на него, и на чернеца, деньгу от Федьки принимающего и помин сей в книгу церковную вносящего, Иоанн одобрительно… Федька, сие подметив, никакого тому вида не подал, сделался отрешён как бы от прочего, с видом сокрушённым коленопреклоненно занятый поминальной молитвой.

После задумался он, отчего так всё время получается, что он лукавит там, где