Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский

там на время, сличая верительные грамоты чинно, для пущей важности, и на случай, нет ли среди них заболевших. «И скажи там подать мёду, и пирогов с мясом каким-нибудь!» – окликнул вослед помощнику Висковатый. «А мне квасу обычного! Да пирогов лучше с курятиной… А нет, так с какой-нито ещё рыбою, токмо не пряжных394!» – потирая область брюшины, добавил Володимеров со вздохом. Выслушав, помощник, вторично поклонившись, вышел. Толком отобедать им нынче некогда было – дела не терпели отлагательств, а государь намерен воротиться со всей поспешностью в покинутую митрополитом Москву, и ради этого не останавливается уже нигде более, ни в Калуге, мимо пролетая, ни даже в Коломне. Известно было также, что вместе с ним вертаются недавние опальные князья Михайло Воротынский и Никита Одоевский.

За отворёнными в огороженный двор окнами особой комнаты под самой крышей Посольского приказа, где они совещались, прозвенели стаей стрижи.

Весна шла своим чередом для всей природы. Но для человеков она выдалась на редкость обильна на пакости – моровое поветрие возобновилось, как только оттаяли зачумлённые области, и из-под хилого снега обнажились деяния смерти во всяческих видах… Скудельниц395 то и дело находилось повсюду вдоль обитаемых северо-западных пределов с Литвою и Польшей, и по сопредельной Новгородчине изрядно. Целые запустелые хутора стояли, с одичавшей скотиной, которую не успели сожрать столь же одичавшие, уцелевшие от мора люди или хищное зверьё, и которая сама не издохла от голода и жажды в бесхозных стойлах. Многие избы были заколочены и сожжены. Так было легче выполнить государев приказ – тела умерших от чумы обязательно предавать огню. С весной, как государь сам отправился по делам пограничным далече, разослал он и туда полномочных, уже при подобном деле бывавших, проверять годные к жизни и пахоте окраины, и расставлять дорожные заслоны, указ имея царский не выпускать никого из заразных мести туда не впускать, под страхом смерти на колу, и картины те описывали неутешительные. Бедствие, начавшееся ещё той осенью, возобновилось с теплом, и опустошение всюду по его следу было ошеломительное. Собаки, свиньи, куры бродили по заброшенным дворам, по незасаженным огородам и нетронутым пустым пашням. Лошадей не было вовсе – кто мог решиться, сразу уехал, не дожидаясь, покуда мор накроет место, и замкнётся по пригодным дорогам кольцо, а оставшиеся немногие лошадки разбежались, отпущенные великодушно обречёнными хозяевами, авось да выживет работница-кормилица на воле как-то, нежели в стойле с голоду издохнет. Пусть уж лучше волки завалят. А вдруг Бог смилуется над животиной невинной, и заберёт кто из постов оцепления себе на хозяйство. Как иногда детей-сирот приблудных подбирали… Были вовсе пустые от живности хутора, ни шавки, ни мышки. Зато крыс и воронья расплодилось немеряно… Часто уцелевшие жители разбегались кто куда, к югу и востоку, через пролески и чащобы, по тайным тропам, минуя дорожные заставы, уповая добраться до чистого пристанища, где можно будет прибиться и закрепиться заново, сирот, опять же, пристроить, а всего вернее – к монастырю какому-то попроситься. Всем известно, при монастыре не пропадёшь, а на кого пахать – всё едино, быть бы живу. По розыску беглых попадаться не хотелось, понятно, но шли толки, будто бы монастырские пришлых работников выдавать не спешили, своими записывали, тем более поди после разберись, кто чей и откудова, во всеобщем перевороте… Вблизи иных деревень, тоже пустых, находили ямы, прикрытые бурьяном, заборными слегами, и приваленные сверху от стервятников камнями и колодами, где, пока были ещё силы у поселенцев, с поздней осени по морозу, по нескольку человек клали, в мешковину завёрнутых, друг на друга, ибо не имелось у них в живых родных и свойственников, чтоб отдельно похоронить обычаем, и тем более – сжечь, ведь дров ещё добыть надо, приволочь; избу или забор разобрать – тоже силы нужны. Да и горит в сырости и стуже плохо… Не говоря о том, что, бывало, жечь покойников наотрез отказывались, не страшась государев приказ нарушить – всё едино помирать, так лучше с душою неотягчённой. Хоронили обычаем, или до весны вот так оставляли, стало быть, надеясь на то, что по окончании напасти вернётся кто-то, либо похоронщиков пришлют, и те останки предадут погребению положенному, уж как сами рассудят. Священники поместных храмов, кто уцелел и не убежал долга своего, не снимали денно и нощно риз и епитрахильи, принимая к исповеданию и причащению Тайн святых болящих, и отпеванию самому краткому возле часовен местных тех, кого удавалось родичам донести туда… Да и то было только по началу. Никаких служб не служили, по строжайшему государеву запрету на сборища, лишь колокола звонили часто, раздаваясь мерным набатом по задымлённой, пропахшей гарью и смертью округе, и так же время от времени, во все дни и ночи, отзывалось соседнее поселение, или скуфей в лесу. Сами духовники, по примеру епископа Псковского, некогда в лихую годину такую же прославленного, обходами с кадильницами и образом Божьей матери шествовали вокруг горестного селения, словом надежды на милость Всевышнюю стараясь утешить ещё живых, да и на что ещё было надеяться им. Иоанн сии подвиги ценил высоко.

Но страшнее и опаснее мора было то, что неизбежно тащилось след в след с ним – смятение и шатание в народе. И без того вечно мятущийся Новгород, бедствия терпя от нехватки обыкновенного благополучия, от подступающего голода и оскудения общего (многие купцы, страшась гибели, отказывались до Новгорода и из него идти, а более городу довольства взять было неоткуда из опустевшей округи), полнился намерениями отложиться в этот раз от Москвы совсем и решительно. Немецкие торговцы со своими ладьями тут как тут оказались, и предлагали терзаемому страхом голода, заперевшему наглухо ворота Новгороду помощь в долг, покуда безвозмездную, а так уж бывало в прежние неурожайные времена не раз. И всегда оканчивалось если не кроваво, усобицей в самом городе, то уж точно новым переделом у кормила власти. Самого Александра Невского трижды изгоняли неблагодарные новгородцы, прежде трижды ими же званого на княжение, чуть стоило случиться невзгоде, а князь у них всегда оказывался виноватым во всём: и в том, что дождя долго нет, и всё пожухло, или снегу мало и сани не едут, а то – много, и Волховом в паводок всё потопило. И в том, что брат князя неразумный навлёк на них тогда новое разорение ордынцами, и в том, что управился Александр с братом по-своему (да не по-христиански, вишь ли!), их же всех мира и спокойствия дальнейшего ради. Ничего нового и теперь не выходило от затяжной невзгоды. И