Жизнь волшебника - Александр Гордеев

мотоциклом Моти-Моти? Разве забыл ты воду той летней протоки, в которой купались мы с тобой,

и я случайно, уж прости, конечно, поцарапал тебя когтями? Разве не можешь ты просто потрепать

меня сейчас по шее и сказать на прощание хотя бы несколько ласковых слов? Разве жалко тебе

этих человеческих слов? Разве много у тебя осталось в этом мире любимых существ? Я помню,

как ты принёс меня с берега совсем маленьким. Ты за это время только вырос, только возмужал, а

моя короткая собачья жизнь уже промелькнула вся без остатка… У тебя ещё много чего впереди, а

у меня уже – всё».

У Романа заволакивает глаза, и он отворачивается к окну. Перед Борей неловко: попробуй,

объясни ему, что он плачет из-за собаки. Что Боре какой-то пёс? Хотя, конечно, только ли из-за

собаки эти слёзы?

Что ж, если всё же существует какой-то другой свет, на котором собаки и люди продолжаются

вместе (ну, а как иначе? куда ж человеку и там без собаки?), то Чок, отряхнувшись от земной

тяжести и своего дряхлого тела, скинутого сейчас где-то в степи, прибежал радостный к отцу с

матерью. Он лижет их руки, пытается допрыгнуть и лизнуть лица, от чего родители отмахиваются

и, может быть, как-то пытается передать им, что у сына всё нормально: вернулся всё-таки домой,

как они мечтали, а сейчас едет на машине вместе с Борей Калгановым устраиваться на работу…

Нет, всё-все, надо успокоиться, надо поговорить с Борей о чём-нибудь постороннем.

Когда они ещё собирались около дома и Боря удобнее устраивал подушки сиденья, Роман

заметил за его спиной двустволку.

– Ты зачем ружьё-то возишь с собой? – спрашивает он теперь.

– Да мало ли чо. Ездишь вот так по степи, где какая зверушка попадёт, так стрельнёшь… А

неделю назад собаку застрелил.

– За что?

Боря смотрит с недоумением: как это – за что? Разве в зверей, как и в собак, стреляют за что-

то? Просто стреляют, да и всё.

– Да так, – отвечает он. – Интересно было: попаду или не попаду. А собака бродячая была, по

полю бегала, охотилась на кого-то. А может, и не застрелил. Не знаю, куда попал. Она завизжала и

спряталась за кучу соломы. Кто её знат: может, сдохла, может, нет…

Роман не находит, что ответить. Поздно Боре мораль читать: у него уже дети растут.

– Всё хочу тебя спросить, – говорит он о другом, – ты чего тогда на Кармен-то не женился?

Боря, удивившись вопросу, поворачивается к нему и какое-то время едет, забыв про дорогу.

– Да как сказать, – видимо, чувственно вспомнив Тоню, отвечает он с усмешкой, – ну, походил я

тогда с ней, походил, да думаю: сколько можно? Надо кого-то посерьёзней искать… Так что, какое

там жениться? Не смеши…

Роман как сидел с неподвижным лицом, так и сидит, только отвернул это застывшее лицо к окну.

Что тут ещё скажешь, если Тоня, тогда так нежно влюблённая в него, показалась ему временной и

несерьёзной? Конечно, Боря – это не Витька Герасимов… Интересно, кстати, как живёт-поживает

тот сейчас со своей Любой?

– Про Серёгу Макарова ничего не слышал? – спрашивает Роман ещё через полчаса пути.

270

– Да приезжал он тут недавно. Погудели с ним маленько. Он по этому делу, – Боря щёлкает по

своей звонкой глотке, – от родичей недалеко ушагал. С Элинкой они разбежались. У неё, вроде,

кто-то на стороне объявился. Вот тоже каодра-то…

И снова какая-то странная усмешка, похожая на ту, что была при воспоминании о Тоне. О чём

это он? Что их связывает? Почему эта изысканная дама Элина для него «Элинка» и «каодра»? И

почему он говорит про неё «тоже», как бы сопоставляя с Кармен? Но об этом не спросишь, а сам

Боря вряд ли когда расскажет.

На станцию Золотая Роман приезжает в одиннадцать часов утра. А поезд до Обуховска будет,

оказывается, лишь поздно ночью. Промаявшись в холодном зале ожидания часов до трёх, Роман

догадывается пройтись по магазинам – хотя бы уж согреться на ходу. В книжном магазине

натыкается на учебник по электрооборудованию. Это-то ему и надо. Вот что уведёт его совсем в

другую, но очень необходимую сейчас сторону.

Вернувшись на вокзал, Роман открывает книгу и обнаруживает, что она для него вроде

китайской грамоты. Однако деваться некуда – надо вникать. Он сидит, стараясь продраться в

смысл текста, чувствуя, что для восприятия этой новой для него информации требуется просто

переиначить, перелицевать все свои мозги. От чтения спасает начавшаяся продажа билетов. Люди

подтягиваются к кассам, и хотя Роман остаётся на месте, понимая, что это не автобус и билетов

хватит всем, книгу, в которой он освоил не более четырёх страниц, теперь можно закрыть со

спокойной совестью.

Разница цен в общий и в плацкартный вагоны не велика, но пассажиры – сплошь одни сельчане

– покупают только в общий. Подойдя к кассе последним, Роман узнаёт, что места остались только

в плацкартные и купейные вагоны. Ох, каким же всё-таки теплом веет уже от одного слова

«купированный», напоминающего счастливую головокружительную дорогу из армии и, конечно же,

Любу. Почему бы ещё раз не проехаться в купе?

Однако ж, этот вагон далёк от вагона Любы. В нём сумрачно и холодно. И дует из всех щелей. В

его купе мёрзнет лишь одна попутчица – молодая растолстевшая деревенская женщина. Рядом с

ней на её рундуке – большая разъехавшаяся сетка-авоська с кучей разнокалиберных игрушек от

мелких погремушек до большой куклы в коробке. Чтобы не проспать свою станцию, хорошо бы эти

три-четыре часа скоротать разговорами, но попутчица с первых слов так широко, не прикрывая

рта, зевает, что желания говорить как ни бывало. Да и о чём с ней поговоришь? О её муже,

который, наверняка, пьёт? (Кто сейчас не пьёт?) О её детях, о том, как они сосут из бутылочки?

Ведь очевидно же, что в её жизни нет больше ничего. Это весь её жизненный круг. Да и муж её,

конечно, в том же круге. И все остальные. Вот она, сельская самобытность, гармония, лад, о чём

любит порассуждать бывший тесть Иван Степанович, согласно умеренно русофильскому настрою

своего ума. Только вот, перечитавшись книг писателей деревенщиков, он, кажется, далеко отстаёт

в своих рассуждениях от реальности. Возможно, и был когда-то в селе лад, да только давно уже

скис, перебродил в убогость. Когда кончается что-то одно – его место всегда займёт другое. Только

жить-то хотелось бы в атмосфере лада, а не в убогости.

В вагоне, несмотря