Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

— Раз собрался в учителя наниматься, так бы и писал, — говорил он. — А то романс присылает, да еще никудышный. Словом, всю свою ученость и нравственность показал.

— Ты, брат, по этому не суди! — не унимался Боцзюэ. — Наши дома вот уж в трех поколениях дружат. Мне было, должно быть, года три, ему — лет пять, мы уж вместе сластями лакомились. Никаких ссор меж нами никогда не случалось. Потом подросли, пошли учиться. Учитель бывало только скажет: «Вот Ин Второй да Шуй — самые мои способные и сообразительные ученики. Далеко пойдут!» Потом сочинения писали, и опять вместе. — чтоб зависть там как я друг к другу — никогда этого не было. Мы целыми днями не разлучались, а то и спали рядом. Когда же мы начали покрывать голову сеткой и наступило совершеннолетие, совсем закадычными друзьями стали. — всем-то мы друг на друг похожи — ну как есть братья родные. Да нам ли форму там какую-то соблюдать?! Вот он романс и прислал. Я, между прочим, сперва тоже недоумевал, а потом рассудил. Мы ведь самые близкие друзья, чего ж особенного! А романс неплохой, с изюминкой, правда? Ты, брат, мне кажется, смысл не уловил. Слушай первую строку: «Я брату Ину шлю письмо». Это вроде вступления. «Тоски о нем оно полно» Как будто обыкновенная вежливость, но выражена кратко и вместе с тем изящно. Скажешь, плохо? А вот третья строка: «В семье все живы и здоровы». Дома, мол, ничего особенного не случилось. Ну а дальше идет самый смак.

— А как бы ты истолковал следующие строки? — спросил Симэнь.

— Вот то-то и есть! — воскликнул Боцзюэ. — Я тебе и говорю, самой сути ты и не понял. А она в шараде высказана. Тут голову поломать надо. «Я “хижину” поставлю в слово, а к ней “чиновника” прибавлю». Соедини оба знака — получится «место», правда? Выходит, если найдешь место учителя, прошу покорно меня порекомендовать. Потому дальше и следует: «И брату просьбою отправлю. Надеюсь на свою опору» Это он кисть свою с опорной балкой сравнивает. Стоит ему взять кисть, и сразу туман заполнит весь лист. Потому он и пишет: «Лишь кисть беру, как в ту же пору — в тумане облачном просторы» Теперь сам посуди: есть ли в романсе хоть единое лишнее слово? Всего несколько строк, а выражены сокровеннейшие помыслы. Прекрасно, не правда ли?

— Оставь его достоинства! — посоветовал Симэнь, выслушав похвалы. — Ты мне лучше скажи: есть у него что-нибудь серьезное? Хоть одну вещь показал бы.

— Его оды и романсы хранятся у меня дома, — говорил Боцзюэ. — Жаль, я с собой не захватил. А! Пришло на память одно его замечательное творение. Вот послушай:

«Как ликовал я, когда повязку головную[852] мне повязали в первый раз! Не ведал я тогда, что шапка студента меня так подведет. Студенческая шапка! Ведь тебя носят года три, на худой конец — лет пять. Но голову мою, видать, ты крепко полюбила. С тобой не расстаюсь я вот уж целых три десятка лет. Я жажду черным флером голову венчать. Ваше превосходительство, чиновника шапка! Я вас в стихах пою, чтобы избыток нежных чувств излить. Подступает седина, мне тяжко. Если и этой осенью экзамен провалю, тебя, ненавистная шапка студента, ногами растопчу и постигать пойду науку землепашца. Вот и настал год больших состязаний[853]. Близится день, когда победивших объявят. Свои сокровенные думы я доверю тебе, головная повязка.

Ты надежда появленья синих облаков — знака грядущих почестей и славы. Седина посеребрила голову мою. Как старинного друга ты полюбила! Увы! Помню, как надел тебя впервые. Я был в халате голубом студента. Горделивый, тебя с восторгом я носил. Но ты мне ходу так и не дала. Заставила весь век в поклонах изгибаться. Я не был ни сановником важным, ни землепашцем, не торговал, не знал я ремесла. Живу из года в год в пустой лачуге, обиваю школьный порог день ото дня.

Когда к столу экзаменатора я подходил, все во мне со страху трепетало. Испуганный, я от начальников бросался вспять. Из-за тебя я маялся весь век и горюшка хлебнул немало. Уроки круглый год даю, а за наградою приду, жестоко обсчитают. Когда я стал просить, мол, помогите бедняку, мне дали пять мер рису и на жертвы предкам пол-цзиня мяса. Начальник здешний, гневом обуян, узнав, подручному велел сей сбор тотчас же прекратить. А сколько раз сопровождал я баричей в столицу! В училищах начальство ведь именно меня ценило выше всех. Гляди, протер все сапоги, а от голубой рубашки остались одни дыры. В поте лица тружусь весь век. Не пересказать всех горестей и лишений. Холод и муки — всегдашний мой удел. За это все мне надо бы давно отвести среди героев место, но, говорят, бессильна моя кисть, и милостью обходят. Давно высоких помыслов исполнена душа. Увы! Напрасно! Жалкая повязка! Гляжу я на тебя и сознаюсь, терзает грусть меня. Прямая сзади, спереди помята. Что ты такое есть? Тут дыра зияет, там бездонная пещера. Ты корень зла! Да, да! Ты сокол в облаках паривший. Но подрезали крылья тебе. Ты проворная рыба-дракон, да сняли с тебя чешую. И знаю: кто долго не летал, небес достигнет, кто долго голосу не подавал, всех песней потрясет своей. Ну, давай же, дружище, встряхнись!

Не собираюсь я тебя бросать, но стоит мне с талантами моими достичь вершин, с тобою мы расстанемся навеки. Пред тем ты милости моей потоком бурным насладишься. Тебе романс короткий посвящу и жертву скромную поставлю в надежде усладить тебя. Ты отдала себя сполна, всю сущность исчерпала без остатка. Видишь, я вполне искренен с тобой. Итак, простимся. Заглядывай, прошу»

Боцзюэ умолк.

— Брат Ин! — Симэнь хлопнул по столу и громко расхохотался. — И ты сравнил его ученостью с Бань Гу и Ян Сюном?[854]

— Его нравственные достоинства еще выше литературных, — продолжал Боцзюэ. — Хочешь расскажу?

— Ну, говори!

— В позапрошлом году жил он в учителях у советника Ли, — начал Боцзюэ. — Служанок этот советник держал не один десяток, и одна другой бойчее, красавицы как на подбор. Были у него и мальчики-слуги. Тоже собой хороши — только бы в наложники идти. Так вот. Прожил с ними рядом сюцай Шуй лет пять. Ему и мысли дурной в голову не приходило. Видят эти самые распущенные служанки да мальчики, что учитель в доме — ни дать ни взять мудрец, и давай его совращать, обнимают, ласкают. А сюцай Шуй — человек исключительно отзывчивый — сразу смягчился и попал им на удочку. За это его хозяин и выгнал. Потом по городу сплетни пошли: распутный, мол, такой-сякой. А он на самом деле не дрогнет, сядь к нему на колени красавица. Ты, брат, сам увидишь, когда пригласишь его. Будет с твоими служанками и слугами рядом спать и ничего не случится.

— Ну, раз его выгнали, стало быть, что-то было, — заметил Симэнь. — Хоть мы с тобой и большие друзья, разреши мне отклонить твое предложение. На днях мой друг Ни Гуйянь хотел порекомендовать мне сюцая Вэня. Погоди, с ним увижусь, потом и решим.

Хотите знать, что было потом, приходите в другой раз.

Глава пятьдесят седьмая

Суть веры постигает только тот,кто от роду прозреньем наделен,Заботами да бренной суетойсебя опутать не позволит он.Не зря зовут подвижниками тех,кто в соблюдении обетов строг.Обыкновенный, смертный человекстать бодхисаттвою не часто мог…[856]От царства всех пороков невдалидобродеяний расположен рай,Ворота нараспашку там и тут —сам путь себе по нраву выбирай.Людские поколенья на землеменяются — скончания им нет,Но вечно озаряет пустотуученья Будды благодатный свет.

С давних времен стоял в области Дунпин, в Шаньдуне, монастырь Вечного блаженства, воздвигнутый еще при Лянском императоре У-ди во втором году правления под девизом Всеобщего благополучия.[857] Основателем его был патриарх Вань-хуэй,[858] то есть С-краю-света-воротившийся.

Почему так величали этого наставника? А вот почему. Лет восемь было ему от роду, когда его старший брат ушел на защиту рубежей Империи. Дома не получали от него ни писем, ни вестей и не знали, жив ли он. В тоске о сыне старая мать совсем пала духом и часто плакала.

— Матушка, у нас царит мир и покой, — обратился к ней младший сын. — Дети вас не обижают. На столе не переводится рис. Живем мы хорошо. Почему ж вы постоянно проливаете слезы? Поделитесь со мной вашей печалью.

— Где тебе, сынок, знать горе старой матери! — воскликнула она. — С кончиной батюшки твой старший брат ушел служить на границу. Вот уж лет пять нет от него ни одного письмеца. Жив он или кости сложил, не знаю. Как же мне, сынок, не печалиться?

Сказала и заплакала.

— Вы бы мне раньше сказали, матушка, — успокаивал ее младший сын. — А где он служит? Я сам к нему пойду. Все равно разыщу брата, ворочусь с письмом и вас успокою.