История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всего в нескольких верстах от западных окраин деревень поймы располагались, по-местному, «горские» деревни. Их полям в иные засушливые годы влаги не хватало, и там хлеба засыхали на корню прежде, чем созревало зерно. Из-за этого жители «горских» деревень в некоторые годы терпели малохлебие. Люди же поймы без своего собственного хлеба никогда не жили.
Рожь в междуречье сеяли в редкий год, поэтому многие крестьяне часто ездили в «горские» деревни, чтобы обменять пшеничное зерно на ржаное. Нагрузят, бывало, междуреченские мужики мешки с пшеничным зерном на подводы и поедут лошадьми в «горские» деревни, — уж там за пшеницу завсегда получишь хорошего ржаного зерна. Мужики же «горских» деревень и сами часто сами приезжали в пойму с возами ржи, чтобы обменять её на междуреченскую пшеницу. Она ценилась дороже ржи: за мешок пшеницы нередко давали полтора мешка ржи. Пшеница в пойме была хлебной царицей. Из пшеничной муки пекли пироги, булки, караваи.
Мельниц в пойме почти не было. Водяных мельниц не строили из-за поемности земли весенней водой, а ветряные были редки, да и те маломощные. Поэтому молоть зерно на муку поймичам приходилось на мельницах в «горских» селах и деревнях. По осени и в начале зимы к тем мельницам мукомольных подвод съезжалось так много, что часто случались заторы на помол зерна. Отправляясь на мельницы, междуреченские мужики всегда брали с собой харчи: для себя и для лошадей. Просидит, бывало, мужик двое суток, дожидаясь своей мукомольной очереди, все свои харчи и съест, и лошадь его всё сено и овёс умнёт, а очереди до помола давай жди еще сутки. Приходилось иной раз и мужику, и его лошади куковать на мельнице без еды. Не зря об этом мужики говорили: «Едешь в дорогу на сутки — харчей бери на неделю».
Пойменские мужики норовили ездить на мельницы один раз в году, всё больше — осенью. Мельничные подводы навьючивали зерном так, что иной раз лошадям было не под силу ввозить их в гору. Тогда мужики впрягались в возы сами или помогали лошадям сбоку. Весёлой была картинка, когда подводы лошадей съезжали с речного парома. Царапаясь о песчаную гору, лошади храпели, изо всех сил упирались ногами в землю, намокали от пота как загнанные. А рядом, пристегнувшись верёвкой к оглоблям подводы, растопыря по сторонам руки, словно приготовясь к прыжку с вышки и боясь разбиться, по-обезьяньи сгорбясь и так же, как лошадь, упираясь изо всех сил ногами в землю, мужик помогал своей лошади втащить в гору воз зерна или муки.
Привезённого с мельницы воза муки семье хватало на всю зиму, на целый год. Два раза в году ездили на мельницы только большесемейные крестьяне. За помол платили мукой и деньгами. Во время коллективизации всех мельников в «горских» деревнях раскулачили, но их убогие кустарные мельницы продолжали молоть зерно на муку до самого исчезновения поймы.
Вкусен был прежний ржаной хлеб, особенно испечённый на большом капустном листе на поду русской печи. Подовые караваи бабы пекли разной величины. Сверху те караваи были похожи на шляпы огромных серых грибов. На нижней части подовых караваев отпечатывались все прожилки капустного листа и, перевернутый низом кверху, тот хлебный каравай казался похожим на круглый лист отчеканенной пожухлой меди. Хлеб был пышный, податливый, упругий и ноздреватый. Надавишь на него рукой посильнее, и он сплющивался; отпустишь от него руку — опять становился таким как прежде. Хлеб тот «дышал» от одного к нему прикосновения. Когда от ржаного каравая отрезали ломоть, аромат распространялся по всей избе. Деревенская ребятня постоянно бегала по улицам с кусками ржаного хлеба, посыпанного бузунной[535] солью.
Овсяную либо ячменную крупу для каши мололи в жерновах, которые были почти в каждой семье. В самодельных осиновых жерновах с одной стороны среза деревянных колёс вколачивались чугунные обломки, похожие на мелкие черепки от глиняного горшка. При размоле, когда жернова вертели руками, стоял невообразимый шум — он глушил людские уши чуть потише, чем звук современного реактивного двигателя. Все деревенские жители не любили звук крупяных жерновов, был он назойливым и противным. Заткнув уши льняной куделей, мужик с бабой выходили с жерновами на мосток перед избой и попеременно начинали крутить их, выделывая крупу.
Чтобы отделить шелуху от овсяного и ячменного зерна, его толкли в деревянных, по форме напоминающих ресторанный фужер, ступах деревянным пестом с металлическим наконечником. В старину всё делалось крестьянами просто, без затей и хитростей, правда, трудоёмко. Зато продукт получался натуральным, без каких-либо примесей и добавок.
Овёс часто мололи на мельницах в муку и пекли из той муки блины в любую пору года. Пойменские женщины умели превосходно печь овсяные блины, они у них получались тонюсенькими, поджаристыми. Пекли обычно по утрам, на головешках, когда прогорали все дрова в печи. Баба сковородником держала в одной руке сковородку, а в другой — уполовню (большую деревянную ложку). И ею лила на сковороду жидкое овсяное тесто. Польет уполовнёй на горячую помасленную сковороду теста, а оно, разливаясь, зашипит и покроет сковороду тонкой плёночкой, да так сразу наполовину и запечётся. А чтоб запечь блин до конца, баба ставит сковороду на огонь в печь. Подержит её немного на головешках, вытащит из печи, хлопнет по блину свободной ладошкой, он вздуется от шлепка и отскочит от сковороды. Тогда баба чуть кувырнет сковороду набок и стряхнет с неё блин себе на руку, а с руки — хлоп — и в общую стопку. Стоит баба у домашней печи, из которой жаром дышат раскалённые угли и пускают язычки пламени догорающие головешки, раскрасневшаяся, как сталевар у смотрового окна сталеплавильной печи. И так наши стряпухи по нескольку утренних часов каждый день на протяжении трёх четвертей своей жизни, безо всяких выходных и отпусков, сновали у домашних печей не только с блинами, но и за приготовлением всей пищи для больших своих семей. На скрипучих половицах кухни, чуть освещенной керосиновой лампой-коптилкой, возле ног стряпухи, путаясь в ухватах и в поленьях дров, цепляясь за фартук, за длинный подол юбки, всегда крутился малый ребенок, а
