Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

(Там же. Стр. 74)

Покаяние за все эти наши вины перед поляками (в том числе и за Катынь) откладывается на потом. («Ещё будут поводы назвать громко...»)

А когда настало время и появилась у него возможность сказать наконец громко обо всех этих наших злодеяниях (направленных отнюдь не внутрь, не на нас самих, а – вовне ), он стал твердить, что русские тут ни при чем, что это не наша, не российская вина, что всё это творили не русские, а – советские .

Кое-кто, может быть, в это и поверил.

Но попробуйте убедить в этом поляков.

Предсказание В. Шульгина, что границы новой России будут расширяться лишь до тех пределов, где «начнётся действительное сопротивление других государственных организмов, в достаточной степени крепких», оказалось пророческим.

Украину Москве захватить удалось. И Грузию тоже. А вот с Польшей – не вышло.

Ленин санкционировал поход на Польшу, руководствуясь отнюдь не имперскими, а совсем иными целями. Он полагал, что если Красная Армия, пройдя Польшу, подойдёт к границам Германии, дело германской, – а значит, и мировой – революции будет выиграно. И польский пролетариат, разделяя его, ленинскую веру в торжество мировой революции, должен был, разумеется, выступить на стороне Красной Армии.

Но польские пролетарии, едва только Красная Армия подошла к границам Польши, сразу же забыли о том, что они пролетарии, не забыв при этом, что они поляки. И Красную Армию они встретили не как Красную, пролетарскую, рабоче-крестьянскую, а как Русскую Армию, вторгшуюся (уже не в первый раз!) на территорию их Родины. И произошло так называемое «Чудо на Висле»: Красная Армия потерпела сокрушительное поражение.

Не ошиблись ли тогда поляки, решив, что и в этот раз, как это уже бывло, их хотят завоевать русские?

История показала, что не ошиблись.

И если бы шестьдесят лет спустя – в 1980-м – в Польшу вошли советские войска, они с полным основанием могли бы считать, что их опять – уже в который раз! – хотят завоевать русские.

Ровно такие же основания считать, что их оккупировали русские, были в 1956 году у венгров. И в 1968-м у чехов и словаков.

Чехам и словакам мы, правда, могли бы на это возразить, что на территорию их страны были введены войска всех стран так называемого социалистического содружества, а стало быть, в оккупации их страны участвовали и немцы, и венгры, и болгары, и румыны, и те же поляки.

Но ведь и в той войне, которую мы называем Великой Отечественной, на стороне гитлеровской Германии воевали и итальянцы, и румыны, и какая-то там испанская «голубая дивизия», не говоря уже о русских (казачьих) частях бывших белых генералов Шкуро и Краснова. Но мы все – от мала до велика – тех, кто вторгся тогда на нашу землю и от кого нам пришлось её защищать, называли немцами.

Не фашистами, не нацистами, не гитлеровцами, а только вот так: немцами.

Это сознание, это чувство, которое владело миллионами русских людей, выразил тогда Константин Симонов в одном из самых знаменитых своих военных стихотворений:

Если дорог тебе твой дом

Где ты русским выкормлен был,

Под бревенчатым потолком

Где ты, в люльке качаясь, плыл...

Если ты не хочешь, чтоб пол

В твоем доме немец топтал,

Чтоб он сел за дедовский стол

И деревья в саду сломал...

Если мать тебе дорога —

Тебя выкормившая грудь,

Где давно уже нет молока,

Только можно щекой прильнуть,

Если вынести нету сил,

Чтобы немец, её застав,

По щекам морщинистым бил,

Косы на руку намотав;

Чтобы те же руки её,

Что несли тебя в колыбель,

Мыли немцу его белье

И стелили ему постель...

Если ты не хочешь отдать

Ту, с которой вдвоем ходил,

Ту, что долго поцеловать

Ты не смел – так её любил, —

Чтобы немцы её живьем

Взяли силой, зажав в углу,

И распяли её втроем,

Обнаженную, на полу...

Знай: никто её не спасет,

Если ты её не спасешь;

Знай: никто его не убьет,

Если ты его не убьешь...

Если немца убил твой брат,

Если немца убил сосед. –

Это брат и сосед твой мстят,

А тебе оправданья нет.

За чужой спиной не сидят,

Из чужой винтовки не мстят,

Если немца убил твой брат, —

Это он, а не ты, солдат.

Так убей же немца, чтоб он,

А не ты на земле лежал,

Не в твоем дому чтобы стон,

А в его по мертвым стоял...

(Константин Симонов. Стихи – Пьесы – Рассказы. М. 1949. Стр. 137–139)

В однотомнике Большой серии «Библиотеки поэта», собравшем главные стихи К. Симонова, стихотворение это называется: «Если дорог тебе твой дом...». Но тогда, в тот год, когда явилось на свет, оно называлось иначе: «Убей его!»

И звучало иначе. Совсем не так, как в этом, вышедшем полвека спустя его однотомнике. (И не только в нем: в однотомнике «Библиотеки поэта» стихотворение было перепечатано из издания 1948 года, стало быть, изменения, которые внес в его текст автор, были сделаны ещё вон когда!)

Редакторская правка, которой после войны подверг это стихотворение автор, была, как будто, не так уж велика. Она свелась к замене только одного слова. Всюду, где в тексте 42-го года упоминалось слово «немец», теперь стояло – «фашист». В 1942 году, где бы ни печаталось это стихотворение (а печаталось оно в разных изданиях), никаких «фашистов» не было и быть не могло. И не только потому, что так тогда не говорили, а потому, что именно слово «немец» отвечало самой сути, самому духу этого стихотворения. Гадливое чувство, брезгливость, которую испытывает лирический герой при мысли, что руки его матери будут мыть немцу его бельё и стелить ему постель, вызывает у него не «фашист», а именно немец.

Это чувство было реальным, подлинным. И владело оно тогда многими.

Поменял Симонов «немца» на «фашиста», потому что такая в то время была – новая – политическая установка: в 1948-м никакой редактор «немца» ему бы уже не пропустил. Но замена эта не была насильственной. Во всяком случае, она не противоречила политическим взглядам поэта, основам его мировоззрения. Ведь он был искренним, убежденным интернационалистом, и «не по службе, а по душе» написал в другом своём стихотворении:

Мы двое были белы цветом кожи,

А женщина была черна,

И всё же с нами цветом схожа

Среди всех них

была одна она.

Мы шли втроем навстречу глаз свинцу,

Шли взявшись под руки, через расстрел их,

Шли трое красных

через сотни белых,

Шли как пощечина по их лицу.

Я шкурой знал, когда сквозь строй прошел там,

Знал кожей сжатых кулаков своих:

Мир неделим на черных, смуглых, желтых,

А лишь на красных – нас,

и белых – их.

На белых – тех, что, если приглядеться,

Их вид на всех материках знаком.