Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

Старики-хозяева собрались на площади и, сидя на корточках, обсуждали своё положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы, от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.

(Лев Толстой. Хаджи-Мурат. Л. Н. Толстой. Полное собрание сочинений. Том 35. М. 1950. Стр. 80–81)

Тут перед нами то самое «национальное самозаушение», на которое – по слову С. Булгакова, на которого ссылался Солженицын, – «даёт право только страждущая любовь».

В отличие от Льва Николаевича, Александр Исаевич к такому «национальному самозаушению» не готов, на такое беспощадное национальное раскаяние не способен.

О винах России перед Польшей он не умалчивает. Не так, чтобы очень подробно, но упоминает и о трех её разделах, и о подавлении восстаний 1830 и 1863 годов, и о насильственной русификации.

А вот о винах Польши перед Россией, напротив, говорит долго, стараясь не упустить ни одной подробности. Список этих многочисленных польских вин занимает у него несколько страниц, и я не стану утомлять читателя полным их перечнем. Но кое-что – для наглядности – всё-таки процитирую:

В предыдущие века расцветная, сильная, самоуверенная Польша не короче по времени и не слабее завоёвывала и угнетала нас. (XIV – XVI века – Галицкую Русь, Подолию. В 1569 по Люблинской унии присоединение Подлясья, Волыни, Украины. В XVI– поход на Русь Стефана Батория, осада Пскова. В конце XVI века подавлено казачье восстание Наливайко. В начале XVII – войны Сигизмунда III, два самозванца на русский престол, захват Смоленска, временный захват Москвы; поход Владислава IV. В тот миг поляки едва не лишили нас национальной независимости, глубина той опасности была для нас не слабей татарского нашествия, ибо поляки посягали и на православие. И у себя внутри систематически подавляли его, вгоняли в унию. В середине XVII – подавление Богдана Хмельницкого, и даже в середине XVIII – подавление крестьянского восстания под Уманью.) И что ж, прокатилась ли волна сожаления в польском образованном обществе, волна раскаяния в польской литературе? Никогда никакой. Даже ариане, настроенные против всяких войн вообще, ничего особо не высказали о покорении Украины и Белоруссии. В наше Смутное Время восточная экспансия Польши воспринималась польским обществом как нормальная и даже похвальная политика. Поляки представлялись сами себе – избранным божьим народом, бастионом христианства, с задачею распространить подлинное христианство на «полуязычников»-православных, на дикую Московию, и быть носителями университетской ренессансной культуры... Больше столетия испытав горечь разделённого состояния, вот Польша получает по Версальскому миру независимость и немалую территорию (опять за счёт Украины и Белоруссии). Каковы ж первые внешние действия её? Пилсудский (кстати – социалист и одноделец Александра Ульянова по процессу) ловит момент создать «Великую Польшу от моря до моря». Но для этого он не только не выступает против большевиков, а выжидает ослабления России от гражданской войны. Осенью 1919 в момент наибольших успехов Деникина, Пилсудский ведёт тайные переговоры с большевиками через Мархлевского, гарантирует им своё невмешательство и тем разрешает снять крупные красные силы с белорусского направления на битву под Орлом. Весной 1920, когда Деникин разбит и ждать не остаётся, – Польша энергично нападает на Советскую Россию, берёт Киев, с целью затем выйти к Чёрному морю. У нас в школах учат (чтобы было страшней), что это был «Третий поход Антанты» и что Польша координировалась с белыми генералами, дабы восстановить царизм. Вздор, это было самостоятельное действие Польши, переждавшей разгром всех главных белых сил, чтобы не быть с ними в невольном (и обязывающем) союзе, а самостоятельно грабить и кромсать Россию в её наиболее истерзанный момент. Эта цель Польше не вполне удалась. В августе 1920, при начавшемся крупном наступлении Врангеля, Польша, напротив, вступает в мирные переговоры с большевиками (и берёт с Советов контрибуцию). Следующее внешнее действие её, 1921 года: беззаконное отобрание Вильнюса со всею областью от слабой Литвы. И никакая Лига Наций, никакие призывы и усовещания не подействовали: так и продержала Польша захваченный кусок до самых дней своего падения. Кто помнит её национальное раскаяние в связи с этим? На украинских и белорусских землях, захваченных по договору 1921 года, велась неуклонная полонизация, по-польски звучали даже православные церковные проповеди и преподавание закона Божьего. И в пресловутом 1937 году в Польше рушили православные церкви (более ста, средь них – и варшавский собор), арестовывали священников и прихожан.

И как же над этим всем подняться нам, если не взаимным раскаянием?..

(Там же. Стр. 74–76)

Сейчас, однако, на взаимное раскаяние рассчитывать пока не приходится:

Сегодня, когда и поляки и мы раздавлены насилием, может показаться неуместным такое историческое разбирательство. Но я пишу – впрок.

(Там же. Стр. 73)

Писалось это в 1973 году. Чьим насилием была в то время раздавлена Польша, напоминать не надо: нашим. А вот мы-то чьим насилием были тогда раздавлены? Не китайцы же, и не немцы сидели тогда в нашем Политбюро! Возглавлял его тот самый «простой русский человек с большим здравым смыслом», которому (в то самое время!) Солженицын направил свое «Письмо вождям», и те самые его соратники, обращаясь к которым он тоже выражал надежду, что и они – простые русские люди, «не чуждые своему происхождению, отцам, дедам, прадедам и родным просторам», что они – «не безнациональны».

Из-за этой якобы общей нашей раздавленности Солженицын не считал пока возможным ожидать общественного раскаяния в России и «по событиям новейшим»:

Если же по событиям новейшим, в советское время, такого общественного раскаяния в России не прозвучало, то лишь по обстановке нашей подавленности, а помнят все, ещё будут поводы назвать громко: высоко-благородный удар в спину гибнущей Польше 17 сентября 1939 года; и уничтожение цвета Польши в наших лагерях; и отдельно Катынь; и злорадное холодное наше стояние на берегу Вислы в августе 1944 года, наблюдение в бинокли, как на том берегу Гитлер давит варшавское восстание национальных сил, – чтоб им не воспрять, а мы-то найдем, кого поставить в правительство. (Я был там рядом и говорю уверенно: при динамике нашего тогдашнего движения форсировка Вислы не была для нас затруднительна, а изменила бы судьбу Варшавы.)