Жизнеописание Михаила Булгакова - Мариэтта Омаровна Чудакова

Керженцев: Почему герой участвует только в начале и в конце? Почему его нет в середине оперы?

Каждый давал свой собственный рецепт оперы, причем все эти рецепты отличались друг от друга».

Но теперь уже Булгакова ничем, казалось, нельзя было ни удивить, ни раздражить – он прошел через огонь и воды, и медные трубы его не пугали. «Мне очень понравилось, что М. А. пришел оттуда в 3 часа ночи – в очень благодушном настроении и все время повторял: „Нет, они мне очень понравились“. Я спрашиваю, а что же будет? – По чести говорю, не знаю. По-видимому, не пойдет».

Под звуки оркестра Большого театра, в котором он был теперь своим человеком, начинался для Булгакова 1937 год.

«Новый год встретили дома. 〈…〉 Были подарки, маски, сюрпризы, большие воздушные мячи. С треском разбили Миша и Сергей чашки с надписью 1936-й год… В 2 часа ночи пришел Сергей Ермолинский поздравить нас, звонили Леонтьевы, Арендты… Мелики. Дай Бог, чтобы 37-й год был счастливее прошлого!»

9 января 1937 года Булгаков пишет Асафьеву: «Сейчас сижу и ввожу в „Минина“ новую картину и поправки, которые требуют. Мне – трудно, я дурно чувствую себя. Неотвязная мысль о погубленной литературной жизни, о безнадежном будущем порождает другие черные мысли. Что же написать Вам еще в письме? Что? Я ценю Вашу работу и желаю Вам от души того, что во мне самом истощается, – силы».

29 января короткой записочкой он сообщал П. С. Попову, что «соскучился», хотел бы повидаться, присовокупляя: «У нас тихо, грустно и безысходно после смерти „Мольера“». В эти дни безысходность стала очевидной. Несколькими месяцами спустя печаталось недавнее выступление П. М. Керженцева на всесоюзном репертуарном совещании, где им высоко была оценена пьеса Киршона «Большой день» и сказано о снятии «Мольера» и недопущении к постановке пьесы «Александр Пушкин».

7 февраля, вспоминая события истекшего месяца, Елена Сергеевна записывала: «Но самое важное – это роман. М. А. пишет роман из театральной жизни. Написано уже довольно много. Он его читал Ермолинскому – все, что написано. Сергей необыкновенно высоко его оценил и очень тонко понял то, что М. А. хотел вложить в эту вещь».

18 февраля. «Вечером – Вильямсы и Любовь Петровна Орлова (популярнейшая киноактриса. – М. Ч.). Поздно ночью, когда кончили ужинать, известие от Александрова (режиссер, муж Л. Орловой. – М. Ч.) по телефону, что Орджоникидзе умер от разрыва сердца. Это всех потрясло». 19 февраля. «Днем с Сергеем и Мишей пошли в город, думали попасть в Колонный зал, но это оказалось неисполнимым…»

18 марта. «После бешеной работы М. А. закончил „Черное море“» (либретто той самой оперы о Перекопе, разговор о которой и привел минувшей осенью к его переходу в Большой театр).

21 марта. «М. А. сказал мне, что он слышал, будто Замятин умер в Париже». (Е. И. Замятин умер 10 марта.)

24 марта Булгаков пишет Попову: «Не написал тебе до сих пор потому, что все время живем мы бешено занятые, в труднейших и неприятнейших хлопотах. Многие мне говорили, что 1936-й год потому, мол, плох для меня, что он високосный, – такая есть примета. Уверяю тебя, что эта примета липовая. Теперь вижу, что в отношении меня 37-й не уступает своему предшественнику. В числе прочего, второго апреля пойду судиться – дельцы из Харьковского театра делают попытку вытянуть из меня деньги, играя на несчастии с „Пушкиным“. Я теперь без содрогания не могу слышать слова – Пушкин – и ежечасно кляну себя за то, что мне пришла злосчастная мысль писать пьесу о нем». («…Возненавидел он, помимо театра, поэта Пушкина…», – будет сказано через несколько лет в эпилоге романа о бывшем председателе жилтоварищества Никаноре Ивановиче Босом.) За день до этого Булгаков писал председателю Комитета по делам искусств Керженцеву, что получил сегодня от Харьковского театра вызов в Московский городской суд, – театр требовал вернуть аванс за неразрешенную пьесу о Пушкине.

«Сообщая, что я никак не принимал на себя предоставление разрешенной пьесы, что совершенно видно из договора, и что я, согласно законоположениям, имею право взыскивать деньги с театра за непоставленную пьесу, а не театр с меня, – я протестую, главным образом, против опорочивающей меня фразы, что я „ввел театр в заблуждение“, ибо никаких театров я никогда в заблуждение не вводил. Вообще, сколько я понимаю, мое положение становится все тяжелее. Я не говорю о том, что я не могу поставить на отечественной сцене ни одной из сочиненных мною в последние годы пьес (я с этим вполне примирился), – но мне приходится теперь, как бы в виде награды за мои драматические работы, в том числе за пьесу о Пушкине, не только отбиваться от необоснованных попыток взыскивать с меня денег (описанный здесь случай – не первый), но еще и терпеть опорочивание моего литературного имени. Обращаюсь к Вам с жалобой на это, М. Булгаков».

Замечательна здесь, в первую очередь, нимало не поблекнувшая за истекшие годы забота о чести своего имени.

2 апреля суд отвергнул иск театра. «Я очень утомлен и размышляю, – писал Булгаков 4 апреля В. Вересаеву, сообщая ему, что их дело в суде выиграно. – Мои последние попытки сочинять для драматических театров были чистейшим донкихотством с моей стороны. И больше я его не повторю… На фронте драматических театров меня больше не будет. Я имею опыт, слишком много испытал».

7 апреля. «Звонок из ЦК, зовут Мишу к Ангарову. Поехал. Разговор, по его словам, был долгий, тяжкий, но полный безрезультатности. Миша говорил о том, что проделали с „Пушкиным“, а Ангаров отвечал в том плане, из которого было видно, что он хочет указать Мише правильную стезю. Между прочим, о „Минине“ сказал: Почему вы не любите русский народ? – и все время говорил, что поляки очень красивы в либретто. Самого главного не было сказано… вероятно, придется писать в ЦК или что-нибудь предпринимать. Но Миша смотрит на свое положение безнадежно. Его задавили, его хотят заставить писать так, как он не будет писать».

10 апреля из «Вечерней Москвы» узнали, какие спектакли везет МХАТ в Париж. «Слухи о „Турбиных“, значит, неверные были. Миша никогда не увидит Европы».

11 апреля. «Мише рассказывали, что Вишневский выступал… и говорил, что „Мы зря потеряли такого драматурга, как Булгаков“. А Киршон говорил (тоже, видимо, на этом собрании), что „Турбины“ – хорошая пьеса. Оба – чудовищные фигуры! Это были одни из главных травителей Миши. У них ни совести, ни собственного мнения. Ужинали в Доме актера. Невыносимое впечатление: это вовсе не „отдых мастеров искусств“, как написано в приглашении, а жуткая и сомнительная публика».

14 апреля. «Тяжелое известие: умер Ильф».

15-го Булгаков стоит