Табак - Димитр Димов

Все эти мысли пронеслись у нее в голове за тот краткий миг, когда она смотрела па Павла, и все это нашло выражение в густом румянце, который залил вдруг ее красивое, гладкое, как слоновая кость, лицо. Глаза ее светились волнующим теплым блеском, грудь порывисто вздымалась, а манящая улыбка па губах, казалось, говорила: «Я всю жизнь искала тебя!.. Тогда, в Чамкории, я не понимала этого потому, что погрязла в своем прошлом, а тебя приняла за романтического бунтаря, который воображает, что может одолеть нашу власть и могущество… Ты тогда взволновал меня только как мужчина… А теперь я смотрю на тебя, как на скалу, озаренную солнцем, за которой я могу спастись от гибели». Она не сводила с него глаз, полных страсти и надежды, и глаза эти молили: «Помоги мне!»

Но его лицо было холодно и непроницаемо, и ей стало страшно. Темные глаза смотрели па нее бесстрастно и неподвижно. Взгляд их был такой же пронизывающий, беспощадный и анализирующий, как у Бориса в пору расцвета его сил. Сходство между братьями усиливалось неуловимым оттенком враждебной насмешки, которая поблескивала в глазах Павла и, как показалось Ирине, была вызвана ее взволнованным видом. Но если в глазах Бориса всегда было что-то мутное и вероломное, говорящее о беспричинной жестокости к людям, то в ясном взгляде Павла не было пи жестокости, ни вероломства. Его пронзительный взгляд был холоден, неумолим и враждебен, по не бесчеловечен, как взгляд среднего брата, который, словно разбойник, беспощадно губил людей.

Павел перестал писать на машинке и медленно поднялся. Он вежливо ответил на приветствие Ирины, но не проявил никакого волнения, а это показалось ей обидным после их необычной беседы в Чамкории.

Он спросил:

– Вы, наверное, хотите мне что-то сказать?

– Да, – глухо промолвила она.

Она надеялась ответить таким же равнодушием, по почувствовала, что не может. Холодность его поразила ее. Ирина вдруг потеряла свое привычное светское самообладание. Она униженно и беспомощно пробормотала:

– Я приготовила для вас ужин.

– Спасибо! – В глазах его снова промелькнула враждебная насмешка, зазвучавшая сейчас и в голосе. – Я питаюсь в столовой министерства.

– Вы очень заняты? – спросила Ирина, овладев собой и наконец-то сделав равнодушное лицо.

– Очень, – ответил он. – Только что вернулся с собрания, а к утру надо непременно подготовить доклад.

Он не спросил о том, как умер его брат и виделась ли Ирина с его матерью, только сказал:

– Я думаю, что мы с вами сможем поговорить завтра во второй половине дня.

Темные глаза снова посмотрели на нее – все так же испытующе, холодно и враждебно. В них не было и следа тех золотистых бликов, что горели тогда, в Чамкории. Ирина подумала, что он держится почти, как Данкин, и, наверное, что-то общее руководит поведением этих двух людей. И тогда ей стало ясно, что перед ней не брат ее мужа, не человек, в котором она увидела недостижимый идеал своей молодости, а коммунистический генерал.

Она пожелала ему спокойной ночи и бесшумно направилась к двери. А он даже не расслышал ее слов и подумал, что она ушла, не попрощавшись, но это его ничуть не задело. Закрывая за собой дверь, она опять взглянула на него. Павел сидел, склонившись над письменным столом, и пальцы его быстро перебегали но клавишам пишущей машинки.

Ирина ушла в свою комнату и приняла снотворное, а наутро проснулась с тяжелой головой, подавленная чувством мрачной безысходности. С обложенного тучами неба сыпал мелкий осенний дождь, завесивший прозрачной пеленой железно-серую мостовую и печально поникшие хризантемы в саду. С первого этажа доносились непрестанные телефонные звонки, гул возбужденных голосов и топот сапог. У парадного подъезда то и дело останавливались и снова отъезжали маленькие штабные автомобили и мотоциклисты в коротких меховых безрукавках поверх шинелей. К железной ограде сада были привязаны оседланные лошади, которые безжалостно топтали копытами цветочные клумбы. Время от времени раскрасневшийся на холодном сыром воздухе солдат отвязывал лошадь и куда-то мчался во весь опор. В штабе партизанской части кипела бурная деятельность. И по всему уже было видно, что старый мир рухнул и никогда не поднимется.

Ирина опустила оконную занавеску и, перейдя в столовую, выпила чашку крепкого кофе с печеньем. Голова у нее понемногу прояснилась. Обещание Павла поговорить с ней после обеда вселило в нее новые надежды. Может быть, вчерашнее его поведение объяснялось тем, что он был так занят. Может быть, ему было просто некогда вспомнить об их первой встрече.

Пока она мелкими глотками пила кофе и рассеянно слушала болтовню служанки о всяких пустяках, ей вдруг пришло в голову, что надо бы уничтожить и те документы, о которых Костов справлялся на прошлой неделе, когда звонил ей по телефону в Чамкорию. Документы хранились у нее в комнате, в сейфе, замурованном в стену позади зеркала, которое стояло на туалетном столике. Среди этих бумаг были торговые договоры, секретная переписка между «Никотианой» и Германским папиросным концерном и расписки, уличающие министров и чиновников во взятках, – целый архив улик, показывающих, как Борис превращал людей в свои послушные орудия. Однако все эти документы разоблачали не только продажные душонки взяточников, но и того, кто их подкупал, чтобы умножать свои прибыли, расширять свою власть и оплачивать капризы красивой и распутной жены, которая через фон Гайера обеспечивала фирме заказы Германского папиросного концерна. От этой мысли Ирину передернуло. Ведь документы клеймили печатью позора и ее. Она тоже числилась в инвентаре «Никотианы», тоже была собственностью Бориса Морева. Но, к счастью, никто не видел и не мог увидеть эти документы: только Борис имел доступ к сейфу и ключ от пего всегда носил с собой. А теперь ключ был у нее. Она сняла его с покойника перед возвращением в Каваллу.

Ирина пошла в свою комнату и с помощью служанки отодвинула туалетный столик. Дверца тайника была оклеена обоями заподлицо со стеной. Но когда Ирина ее дернула, дверца сейфа распахнулась сама собой. Ирина остолбенела от изумления и несколько секунд всматривалась с нарастающей тревогой в открытый сейф. Он был почти пуст. Осталась лишь небольшая связка бумаг, а хорошо знакомые папки с договорами и секретной перепиской исчезли. Кто-то открыл тайник и вынул документы из сейфа, но не сумел его запереть. Ирине пришло в голову, что, может быть, это дело рук Костова, который интересовался этими документами, и она успокоилась. Но вскоре вспомнила, что эксперт не имел доступа к сейфу. Она машинально протянула руку и взяла оставшиеся бумаги. К связке была приколота записка с надписью: «Анонимные письма». Она узнала почерк Бориса. Подобно всем мелочным людям, он привык классифицировать свою переписку и, как архивариус, хранить ее в образцовом порядке. Но почему он придавал такое большое значение анонимным письмам? Ирина отослала служанку и торопливо заглянула в первый конверт. В нем лежала короткая записка без подписи, напечатанная на машинке. Ирина прочла ее. «Сударь, – гласила записка, – все порядочные люди знают, что вы устраиваете дела «Никотианы» при помощи своей жены, которую вы поделили с фон Гайером. Так как вы, очевидно, лишены мужской гордости, я взываю к вашему благоразумию. Гнусный способ, каким вы добились заказов Германского папиросного концерна, вызовет лишь ненависть и презрение со стороны всех честных торговцем; табаком. Скоро вам придется с нами столкнуться». Записка была датирована 1942 годом. Следующее письмо были длиннее, и писал его человек наивный и доброжелательный. Вероятно, это был какой-нибудь впавший в детство старик, сосед по вилле, которую фон Гайер снимал летом 1941 года в окрестностях Варны. Доносчик считал Бориса порядочным человеком и с искренним возмущением советовал ему обуздать свою жену, которая роняет в глазах иностранцев престиж болгарской женщины. Старомодный стиль и патриотические фразы этого письма говорили о том, что автор его, вероятно, какой-нибудь генерал запаси, отец дочерей-невест. Третье письмо было написано неграмотно ни грубо. В нем не было пи доброжелательных советов, ни упреков, ни возмущения, а лишь циничное смакование пошляка, который подглядел чужие тайны и спешит разболтать о своих открытиях, подкрепляя их неопровержимыми доказательствами. Ирина отшвырнула это письмо. Остальные письма, судя по всему, были присланы какими-то озлобленными женщинами, которые сообщали Борису о случайных связях Ирины. Они в искаженном и гнусном виде описывали ее поведение в Чамкории.

Ирина медленно положила письма обратно в сейф и закрыла дверцу, напряженно стараясь додуматься, кто мог вынуть из сейфа договоры и секретную переписку с Германским папиросным концерном. И тогда страшная догадка мелькнула у нее в голове: очевидно, это сделал Павел!

Эта мысль сверкнула как молния и сразила Ирину; она обомлела и замерла перед опустевшим сейфом. Да, Павел, только Павел!.. У него было и личное и служебное право вскрыть сейф, просмотреть документы и взять те, которые были ему нужны. Личное право вытекало из его родственной связи с Борисом, а служебное ему давала народная власть. Наверное, он перерыл и ящики ее комода, а значит, ознакомился с письмами и фотографиями ее любовников – целыми ворохами унизительных улик, которые так ее компрометировали. Но он, видимо, интересовался только документами о темном прошлом брата, а письма Ирины оставил на месте, как пустяковую и ненужную мелочь. У него не было времени заниматься похождениями какой-то продажной женщины. Гораздо важнее ему было раскрыть преступления «Никотианы» против народа, отраженные в договорах с Германским папиросным концерном. Но мимоходом он невольно узнал и о прошлом Ирины – о ее продажности и низости, о ее любовниках, оргиях и бесчинствах, о ее пороках и мотовстве. И после всего, что он узнал, у него, наверное, ничего не осталось в душе от волнения, пережитого той памятной ночью в Чамкории.