Табак - Димитр Димов

– Хотела попросить об одной услуге.

Мичкин снова насупился.

– Мы боролись с фашизмом не для того, чтобы прислуживать буржуазии.

Ирина сухо и холодно рассмеялась.

– Чего ты хочешь? – спросил Мичкин.

– Ничего. Можешь уходить. Извини, что отняла у тебя время.

Но Мичкин не ушел. Он опустился в кресло, чувствуя себя униженным и подавленным. Он вспомнил, что однажды в зимнюю вьюгу эта женщина, наскоро переодевшись, ушла с новогоднего бала и поехала к его больному внучонку; а теперь он, Мичкин, когда она просит его помочь, отказывается. Однако Мичкин мужественно вышел из затруднения.

– Слушай, докторша! – сказал он, сжав тяжелые кулаки и по-бычьи наклонив голову. – Есть вещи, которые я не могу сделать. Мне не позволяет это партия, моя совесть, убитые товарищи… Я не могу спасти твою виллу от реквизиции… Но в чем-нибудь другом постараюсь тебе помочь, даже если потом на меня будут пальцем показывать… Попятно тебе? А теперь скажи, зачем позвала меня!

Ирина с удивлением посмотрела на пего и равнодушно подумала: «Это человек с характером».

– Я хочу поговорить по телефону со своим деверем, – сказала она, помолчав.

– Со своим деверем? – Мичкин недовольно поморщился, что его побеспокоили из-за таких пустяков. – Кто он такой, твой деверь?

– А ты разве не знаешь? – несколько свысока спросила Ирина. – Он из ваших – Павел Морев.

Мичкин смотрел на нее, ошеломленный.

– Значит, Борис Морев…

– Да, Борис Морев и Павел Морев – братья, – поспешно сказала она.

Мичкин долго цокал языком, потом стал припоминать подробности тон ночи, когда он поджидал Павла возле виллы, и, наконец, спросил:

– Почему ты сама ему не позвонишь?

– Потому что не знаю, где он.

– В военном министерстве, конечно… Где же еще ему быть? Теперь налей-ка коньяку!

Мичкин принялся настойчиво осаждать телефонные коммутаторы, не без удовольствия перечисляя свои партийные заслуги, и ему наконец удалось проникнуть по проводам в кабинет товарища Морева. Он тотчас же передал трубку Ирине. Откуда-то издалека до нее донесся сухой голос человека, оторванного от дела.

– С вамп говорит ваша невестка! – сказала Ирина.

– Да?

– Вы, вероятно, помните меня… Мы раз виделись…

– Да! – Голос невежливо оборвал ее на полуслове. – Чего вы хотите?

Ирина стала объяснять, что ее шофер куда-то пропал, а достать билет на автобус почти невозможно.

– Вы откуда звоните?

– Боже мой, конечно, из Чамкории…

– Завтра я пришлю за вами свою машину.

Она услышала, как на другом конце провода положили трубку, и остолбенела от неожиданности. Губы ее дрожали or гнева.

– Что? – спросил Мичкин. – Разъединили?

– Нет, – ответила она. – Похоже, что он очень занят. Мичкин допил коньяк и озабоченно заметил:

– Сейчас кипит борьба против четвертого постановления Совета Министров.

– Что это за постановление? – спросила Ирина рассеянно.

– Чтобы мы никого не привлекали к ответственности за своих убитых товарищей, – ответил Мичкин.

На следующий день к вилле подкатил мощный штабной автомобиль с красным флажком на переднем крыле. Из машины вышли солдат-шофер и рослый унтер-офицер с партизанским значком. Они с неприязнью оглядели виллу и позвонили у парадного подъезда. Ирина пригласила их закусить на дорогу, но они отказались, говоря, что у них нет времени. Товарищ Морев приказал им вернуться немедленно, потому что машина нужна ему самому. «Поеду, как арестованная, – подумала Ирина. – По все же лучше, чем трястись в автобусе». Она еще больше разозлилась на Павла.

Женщины сели в машину. Служанка поставила между колен чемоданчик с драгоценностями. В это время мимо них проходил торопившийся куда-то Мичкин, и Ирина поздоровалась с ним за руку. Он сказал, что вилла будет занята на следующий день. Ирина об этом но жалела: она Никогда не считала виллу своей, ей всегда казалось, что в доме живет печальный призрак Марии. Как только автомобиль отъехал, Мичкин поставил у подъезда милицейский пост.

Дул пронизывающий осенний ветер. По склонам гор клубились туманы. Холодно и мрачно было вокруг. 13ремя от времени, когда ветер стихал, принимался моросить мелкий дождь. Укутавшись в каракулевое манто, Ирина попыталась завязать разговор с унтер-офицером, который, судя по всему, был из охраны Павла, и предложила ему душистые экспортные сигареты. Тот равнодушно взглянул па них и, вынув пачку дешевых сигарет, сказал сухо:

– Я курю крепкие.

Это был суровый, молчаливый мужчина с татуированными руками, вероятно, ему пришлось немало побродить по свету в поисках работы. Среди фигурок татуировки попадались и надписи. Ирине удалось прочесть одну из них: «Bahia, 1934». Она подумала: «Романтика бродячих бунтарей… Наверное, Павел внушил этому типу коммунистические идеи где-нибудь в Южной Америке». Ирина попробовала узнать у него о Павле, но безуспешно. Унтер-офицер отделывался односложными ответами. Наконец она потеряла терпение и сказала:

– Я невестка товарища Морева… Укрывала его в своей вилле.

Он ответил с непроницаемым равнодушием:

– Знаю.

Она обиженно умолкла и уже не заговаривала с ним. Автомобиль спустился на равнину. Мимо них по грязному шоссе мчались военные машины с американскими, английскими и советскими флажками. Над побуревшим жнивьем с тоскливым карканьем кружили стаи ворон. Ирина курила сигарету за сигаретой, а служанка дремала, судорожно сжимая чемоданчик с драгоценностями.

В Софии машина ненадолго задержалась у Орлова моста. Русская девушка в сапожках, военной форме и пилотке регулировала движение на перекрестке. По бульвару Евлогия Георгиева, сотрясая мостовую, с грохотом проходила колонна советских танков. Никогда еще Ирине не приходилось видеть такие тяжелые и огромные машины. Броня у них была расписана тигровыми полосами камуфляжа, а из стальных башен торчали орудийные стволы и высовывались забрызганные грязью и маслом танкисты. Весной сорок первого года по этим улицам проходили немецкие танки, а бездельники и гулящие девки бросали им цветы. Сейчас стояла осень, моросил дождь, танки теперь шли советские, и рабочие приветствовали их поднятыми кулаками. Колесо истории беспощадно повернулось на сто восемьдесят градусов и раздавило мир «Никотианы» и Германского папиросного концерна. Ирина вдруг вспомнила поручика танковых войск Ценкера и покраснела от стыда.

Танковая колоши прошла, а советская девушка дала знак скопившимся у моста машинам. Проезжая мимо, Ирина хорошо рассмотрела регулировщицу. Это была стройная, русая, загорелая девушка со вздернутым носом и лукавыми глазами. Девушка тоже посмотрела вслед сидевшей в автомобиле красивой женщине, и на ее лице отразилось любопытство, как будто мимо нее провезли интересного зверя. Она знала понаслышке, что где-то на Западе есть женщины, которые совсем не работают и только и делают, что заботятся о своей красоте.

Ирина опустила голову, чтобы не видеть изрытой бомбами мостовой, изломанных деревьев, обгорелых, закопченных домов с зияющими, как глазницы черепа, окнами. Темнело. По тротуарам сновали люди с рюкзаками за спиной. Лишь кое-где тускло горели электрические лампочки. София была разбита, разрушена, сожжена. Никогда еще она не выглядела такой жалкой и печальной. Автомобиль проезжал по улице, которая временами казалась Ирине знакомой. Но часто на том месте, где стоял сохранившийся в ее памяти дом, оказывалась груда перекрученного железа и бетонных глыб.

Машина остановилась у подъезда. Где это они?… Да ведь это их дом!.. Левое его крыло с террасой и зимним садом разрушено бомбой – Ирина уже знала об этом, – по уцелевшая часть была обитаема. Сквозь освещенные окна первого этажа виднелись занавески из брюссельских кружев и мебель красного дерева. У входа стояли постовой милиционер и необычного вида солдат – пожилой бородатый мужчина в накинутой на плечи шинели и с пятиконечной звездочкой на фуражке – боец повстанческой армии.

Ирина спросила его:

– Товарищ Морев здесь?

– Не знаю, – нахмурившись, ответил солдат.

Над дверью парадного подъезда, в который когда-то проходили дамы в бальных платьях и мужчины в смокингах, была прибита доска с наспех нарисованными серпом и молотом и корявой надписью: «Штаб VIII гвардейской группы». Обширный вестибюль с панелями красного дерева был освещен мягким светом, как и в те дни, когда генеральный директор «Никотианы» устраивал приемы для министров, депутатов и иностранцев. Но сейчас ковры и паркет были заляпаны грязью. Пахло табаком, сапогами и нафталином. На двери кабинета Бориса красовалась внушительная надпись: «Начальник штаба», а на двери маленькой гостиной, смежной с кабинетом: «Адъютант». Эта дверь была открыта настежь. Перед нею в кресле дремал человек с автоматом в руках, из комнаты доносился стук пишущей машинки. Увидев вошедших женщин, человек вскочил и, постучав в дверь, доложил: