Темный ангел - Салли Боумен

Я оставила ее, оставила Констанцу в холле, со всеми ее отражениями, которые теперь и будут составлять ее общество. До того момента, пока не захлопнулась дверь, она была уверена: она уговорит меня вернуться, ибо убеждать она умела, стоило только вспомнить всех, кто любил ее.

В течение нескольких недель Констанца продолжала преследовать меня по телефону. До того, как я уехала во Францию завершать работу, я несколько раз виделась с Френком. Вспыхивали споры, звучали мольбы, сменившиеся грустным молчанием, когда были собраны вещи; торопливые встречи, когда обоим нам было трудно смотреть в глаза друг другу.

Он настоял, чтобы проводить меня в аэропорт. Никто из нас не знал, что говорить, думаю, мы сожалели о его решении проводить меня. Я прошла паспортный контроль, и, обернувшись, бросила на него еще один, последний, взгляд. Френк выглядел потерянным. Он напомнил мне беженцев с фотографии, у которых не было ничего ни впереди, ни позади.

Я испытала желание вернуться, но мои вещи уже уплыли и пора было подниматься по трапу. Я подвела черту, как это делал он.

Спустя какое-то время, думаю, что, должно быть, прошло года три, я столкнулась с ним, но на расстоянии.

«Таймс» посвятила редакционную статью новому поколению американских ученых: на обложке журнала были помещены фотографии тех десяти из них, которые, по мнению «Таймс», занимают ведущее положение в своих областях знания. Астрофизик, ядерный физик, биохимик. Биохимиком был доктор Джерард. Тогда я и написала ему, поздравляя с достижениями в своем деле. Полученный мною ответ был очень похож на мое собственное письмо – осторожное, сдержанное, общие слова.

Спустя примерно два года, когда я работала над заказом в Калифорнии, я снова увидела его – и снова в отдалении. Как-то вечером, сидя в одиноком гостиничном номере, я включила телевизор, и он появился на экране. Показывали документальную серию, цель которой заключалась в том, чтобы медицинские исследования стали понятны законодателям. Френк занимал центральное место в этой программе. С задачей он справлялся отлично: и научные исследования, и отчаянная борьба с болезнями были изложены трогательно и понятно.

Мне показалось, что он не изменился. Эта серия, и те, что последовали за ними, сделали Френка знаменитостью. Он обрел редкий имидж: ученый, который может и умеет общаться с обществом. Я была готова написать ему, но его новая роль пугала меня. Я не написала, хотя однажды, когда шла его программа, я ослабела и прикоснулась к экрану. Я касалась его волос, его лица, его глаз, его губ. Электроника пульсировала под моими пальцами, и стекло кинескопа было теплым. Боже, как мне его не хватало!

Он тоже написал мне. Это было примерно за полгода до того, как заболел мой дядя Стини, до того, как я отправилась в Индию. Похоже, он также издали увидел меня. В одном из американских журналов он прочел статью о моей работе: там же были фотографии дома шестнадцатого столетия, теперь музея, который я помогала реставрировать в Северной Англии.

Он вежливо поздравил меня с этой работой. Письмо было коротким, и я бессчетное количество раз перечитывала его. Я повсюду таскала его с собой. Оно было подписано так, как он привык подписывать свои детские письма: «Твой друг – Френк».

Когда ты кого-то любишь, то постоянно преследует искушение увидеть в любом слове тайное послание, расшифровать его: читая между строк, видишь то, что хочешь увидеть, – это-то я знала. Я понимала, что любовь имеет что-то общее со шпионажем.

Я раздумывала над словом «друг». С одной стороны, оно властно напоминало о прошлом. С другой стороны, услышать «друг» от любовника, от человека, которого я в свое время считала уже своим мужем, это был всего лишь вежливый, ни к чему не обязывающий жест. Если бы Френк подал мне еще хотя бы один знак, маленький, еле заметный намек, я бы ответила ему. А так я колебалась; я откладывала; я тянула день ото дня. Дяде Стини становилось все хуже. Я так и не ответила на письмо, которое, как я надеялась, может стать началом: я слишком боялась ошибиться. Вместо этого я позволила, чтобы время одержало верх надо мной и утащило куда-то в сторону. Я вернулась в Винтеркомб, чтобы помочь Стини умереть так, как ему хотелось. Я слышала голос Френка, когда Стини читал мне письма Векстона, я различала зов любви и здравомыслия. Может, там и начались перемены во мне.

Вот чем были отмечены перемены: я организовала похороны; я поехала в Индию; я вернулась в Америку; я стала искать свою крестную мать; я вернулась в Винтеркомб; я читала. Я искала, что представляет собой Констанца – и в процессе поисков я снова нашла Френка Джерарда, нашла я и себя.

И тем октябрьским вечером я поехала из Винтеркомба на лекцию в Лондон. Аудитория была огромной, и она вся была забита слушателями. Я села в заднем ряду, рядом со студентом, джинсовая куртка которого вся была обвешана значками. Они оповещали о лозунгах нового поколения: «Занимайтесь любовью, а не войной!»

Я помню, что лекция носила сугубо технический характер и сопровождалась демонстрацией слайдов – клетки с картинами мира, о существовании которого мы не подозревали. Я не помню, о чем шла речь, я не слышала ничего, кроме звуков его голоса.

В какой-то момент мне показалось, что он увидел меня. Взгляд его был устремлен как раз на задние ряды, он запнулся на середине предложения и снова продолжил. Говорил он без записей, и лишь в этот момент запнулся.

Когда лекция завершилась, последовали поздравления, затем доктор Джерард оставил аудиторию. Я знала, что должен состояться прием, я видела, как собирались на него студенты в аудитории и как профессура пыталась избавиться от них.

Я поступила так, как и собиралась: оставила портье предварительно написанное послание доктору Джерарду. Пробило десять, когда я добралась до Винтеркомба. Векстон ушел спать. Он оставил мне записку. В ней говорилось: «Звонила твоя крестная. Номера она не оставила. Послания тоже. Сказала, что перезвонит».

Какое-то время я смотрела на эту записку. Огонь в камине затухал. Я подбросила еще несколько поленьев и не сводила с них глаз, пока пламя не охватило их. До сегодняшнего дня Констанца была далека от моих мыслей, и не ее звонка я ждала этим вечером.

Я устроилась у огня, поставив телефон рядом на столик. Я почти забыла о Констанце. Я молила телефон, чтобы он наконец зазвонил. Я пыталась прикинуть, сколько может длиться прием, в какое время Френк Джерард получит мою записку. В десять? Одиннадцать? И, получив ее, позвонит ли сразу, или на следующий день, или вообще не позвонит? Прошел час. Каждой из этих молчаливых минут я искала и находила объяснения и оправдания: прием продолжается, портье забыл передать, записка передана, но пока осталась непрочитанной.