Темный ангел - Салли Боумен

Я перечитала это письмо, стоя у изножия кровати Констанцы. Я читала и перечитывала его, пока текст не стал неразличим из-за слез. Я по-прежнему стояла на месте, когда в комнату вошел Френк. Я увидела, что взгляд его упал на груду коробок с лекарствами, затем он увидел мои слезы и листик бумаги в руке. Не говоря ни слова, он обнял меня и привлек к себе, пока я плакала над этим свидетельством любви – и предательства.

Френк сказал, что мы должны быть очень внимательны. Он сказал, что круглосуточной сиделки недостаточно; он сказал, что, хотя мы изъяли все эти препараты, всегда могут найтись и другие методы, другое оружие.

– Если она решит умереть, – сказал он, – то всегда найдет способ.

В этом он оказался прав. За день до нашей свадьбы Констанца разбила стакан и перерезала запястья.

Свадьба была перенесена. В тот день, когда она должна была состояться, я сидела с Френком в его квартире. Он сказал:

– Послушай, Виктория. Если кто-то хочет добиться успеха в своем намерении, он делает это за запертыми дверями. И делает глубокий разрез вдоль артерии, выше ее, а не поперек – и не в своей спальне, зная, что через десять минут появится опытная медсестра. Это не была попытка самоубийства. Это было послание тебе. Это предупреждение.

– Как ты можешь так говорить?!

– Послушай, я не сомневаюсь, что твоя крестная мать в самом деле больна – и в определенном смысле она нездорова вот уже много лет. Но я предполагаю, что она предпочитает всегда быть живой, как бы она ни заигрывала со смертью. Ей это нравится. Она оживает от ощущения битв и сражений. Пока она будет считать, что может увести тебя от меня, она с собой не покончит. Кто угодно, но только не Констанца.

– Но почему, Френк? Почему?

– Представления не имею. Такая уж она есть, – просто ответил он.

Такая она была и такой продолжала оставаться. Шло время, месяц за месяцем. Лето перешло в осень, и состояние Констанцы стало улучшаться.

С помощью транквилизаторов, отдыха и хорошего ухода она явно пошла на поправку. Вот она покинула свою спальню; на другой день она объявила, что чувствует прилив сил, даже может прогуляться. Через день она уже смогла встретиться с друзьями, а еще через день настоятельно потребовала возвращения в мастерскую. К ней вернулся аппетит; она казалась спокойной, здравомыслящей – и полной раскаяния. Она униженно извинялась за все тревоги и беспокойства, которые мне доставляла, за то, что на меня свалилась ее часть работы, за то, что пришлось отложить мою свадьбу.

– Теперь я все понимаю, – тихо сказала она мне однажды. – Я с самого начала была права относительно Френка. Понять не могу, почему я потом так настроилась против него. Он был очень добр ко мне, Виктория.

Я не поверила ей, услышав эти слова, но во мне стала зарождаться надежда. Я позволила себе думать: еще пару недель, самое большое месяц… Но я ошибалась. Столь же внезапно, как наступило улучшение, возникали рецидивы. Порой они приходили постепенно, когда она с ужасающей медлительностью начинала терять энергию, процесс этот я наблюдала с содроганием, а порой рецидив наступал внезапно и без предупреждения.

Эти переходы от здоровья к недомоганию, от надежды к отчаянию предельно измотали меня. Я пыталась разобраться с грудой заказов: некоторые пришлось отложить, как, например, шато во Франции; некоторые отменить, несмотря на возмущение клиентов; часть была в хаотичном состоянии, ибо телефонные звонки Констанцы, с помощью которых она давала противоречивые указания, заставляли ассистентов нервничать.

Я чувствовала, что никуда не могу от нее деться: она постоянно разыскивала меня по телефону, была ли я с клиентом или с Френком. Она могла позвонить в три утра, потом в четыре и потом – в шесть.

– Почему ты здесь? – кричала она. – Неужели и сейчас ты должна быть с ним? Виктория, ты мне нужна.

Сначала с помощью Френка я как-то справлялась: он постоянно был рядом, успокаивая и поддерживая меня. Но по мере того, как шли недели, превращающиеся в месяцы, я видела, что он тоже начинает меняться. Он больше не обсуждал со мной, что здоровье моей крестной матери идет на поправку или еще оставляет желать лучшего. Лицо его застывало в маске нетерпения, когда я заговаривала на эти темы. Мы все чаще разлучались, когда я проводила все больше и больше времени в делах, пытаясь справиться с ними, а Френк пропадал в своей лаборатории. А в тех случаях, когда барьеры между нами были готовы рухнуть, вмешивалась Констанца. Казалось, у нее было интуитивное ощущение подходящего момента. И как-то раз, выслушав десять телефонных трелей, я, сдавшись, подняла трубку, но Френк резко нажал на рычаг.

– Оставь, – гневно сказал он. – Ради Бога, прекрати. Оставь все это.

В ту ночь мы поссорились – то была наша самая худшая и болезненная ссора, полная обвинений и упреков. Утро застало нас в молчании, когда мы сидели напротив друг друга за кухонным столом. Я чувствовала себя отчаявшейся и униженной. Наконец Френк перегнулся через стол и взял меня за руку.

– Ты понимаешь, – сказал он, – что происходит с нами? Мы не можем побыть наедине. И вот что я сделаю – на следующей неделе мы поженимся. И на этот раз я хочу, чтобы ты дала мне слово: что бы ни случилось, мы не будем откладывать. Ты обещаешь?

Я сказала, что да, обещаю.

В тот же день Констанца явилась в мастерскую на Пятьдесят седьмой улице в хорошем деловом настроении. Все утро она с помощниками трудилась в своей привычной манере – изобретательно, с веселой слаженностью. Около двенадцати должны были явиться будущие перспективные клиенты, что заставляло меня несколько нервничать, но при их появлении Констанца была безукоризненна. Мы обсудили внешний облик помещений, цветовую гамму, порядок работ, их расписание. К половине первого мы с Констанцей стали показывать этим клиентам, мужу и жене, убежденным консерваторам, мастерскую. Там стол, сказала Констанца, некий особенный стол, который она хотела бы продемонстрировать, отличная работа некоего ирландца из штата Джорджия. Подойдя к столу, Констанца остановилась.

– Виктория, – тихим голосом сказала она, – кто повесил тут это зеркало? Кажется, я выразилась достаточно ясно. Я сказала: никаких зеркал.

Зеркало французской работы восемнадцатого века в тяжелой позолоченной раме висело на стене. Констанца какое-то время смотрела в него. Рядом с ней стояла огромная и очень ценная китайская ваза. Не говоря ни слова, она схватила ее и запустила прямиком в зеркало. Все разлетелось вдребезги – и ваза, и зеркало. Осколки стекла полетели во все стороны. Кто-то, как я предполагаю, клиент, сказал:

– Что тут, черт побери, делается?