Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вскоре, после поездки в Москву, внешний вид князя несколько изменится: «Если бы кто теперь взглянул на него из прежде знавших его полгода назад в Петербурге, в его первый приезд, то пожалуй бы и заключил, что он наружностью переменился гораздо к лучшему. Но вряд ли это было так. В одной одежде была полная перемена: всё платье было другое, сшитое в Москве и хорошим портным; но и в платье был недостаток: слишком уж сшито было по моде (как и всегда шьют добросовестные, но не очень талантливые портные) и сверх того на человека, нисколько этим не интересующегося, так что при внимательном взгляде на князя слишком большой охотник посмеяться, может быть, и нашёл бы чему улыбнуться. Но мало ли отчего бывает смешно?..»
Перипетии взаимоотношений, соперничества, страстей в треугольниках «князь Мышкин — Рогожин — Настасья Филипповна» и «князь Мышкин — Настасья Филипповна — Аглая», интриги вокруг свалившегося как снег на голову «миллионного» наследства… Всё это вряд ли выдержал бы человек и с более здоровой психикой. Финал князя печален: болезнь обострилась, он стал идиотом в полном смысле слова и, по мнению доктора Шнейдера, теперь уже навсегда.
Рисунок Достоевского из черновых материалов к роману «Идиот»
С образом князя Мышкина, одного из самых любимых героев автора, связаны некоторые автобиографические моменты. К примеру, Достоевский «подарил» ему свою главную болезнь — эпилепсию, «передал» ему своё впечатление от картины Ганса Гольбейна Младшего «Мёртвый Христос», которая потрясла Достоевского в Базеле («Да от этой картины у иного ещё вера может пропасть!..» — Достоевская, с. 458), но самое главное — «доверил» ему со всеми психологическими подробностями рассказать о переживаниях-ощущениях человека перед смертной казнью, которые сам он пережил 22 декабря 1849 г.: «Этот человек был раз взведён, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление. Минут через двадцать прочтено было и помилование, и назначена другая степень наказания; но однако же в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут, или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрёт. <…> Он помнил всё с необыкновенною ясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые, длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. (Сам Достоевский на эшафоте стоял шестым и попадал во вторую очередь. — Н. Н.) Священник обошёл всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что ещё сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он ещё распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты ещё положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть. <…> Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и даже очень заинтересовался ответом. Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чём он будет думать: ему всё хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живёт, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто же? Где же? Всё это он думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от неё сверкавшие; оторваться не мог от лучей: ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольётся с ними… Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжело, как беспрерывная мысль: “Что если бы не умирать! Что если бы воротить жизнь, — какая бесконечность! И всё это было бы моё! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!” Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтоб его поскорей застрелили…»
Отдельные штрихи сближают главного героя «Идиота» с издателем журнала «Русское слово» графом Г. А. Кушелевым-Безбородко, но, конечно, главными «прототипами» Льва Николаевича Мышкина или, скорее, ориентирами, образцами послужили, как указывал сам Достоевский, — Иисус Христос и Дон Кихот.
Н
Н—й
«Маленький герой»
Таинственный «молодой человек» — настоящий, в отличие от m-ra M*, «соперник» Маленького героя, ибо его-то, как оказалось, и любит m-me M*, из-за которой бедный влюблённый мальчик не спит ночами и совершает подвиги. Маленький герой, преодолев себя, помогает своей возлюбленной и более счастливому сопернику, играет роль пажа…
Настасья («Бесы»)
Служанка Степана Трофимовича Верховенского. Бесконечно преданная хозяину, ухаживающая за ним как за ребёнком. Она настолько входит в интересы Степана Трофимовича, что тот даже ей, когда другого «конфидента» под рукой не оказывается, секреты выдаёт, чтобы посоветоваться. Так, он поделился с Настасьей своими «сомнениями» по поводу своей предстоящей женитьбы на Дарье Павловне Шатовой, а та тут же побежала к своей приятельнице Алёне Фроловне, няне Лизаветы Николаевны Тушиной, и секрет выболтала — пришлось Степану Трофимовичу при встрече с Лизой краснеть…
Настасья («Преступление и наказание»)
Кухарка и служанка Прасковьи Павловны, квартирной хозяйки Раскольникова. Она была чуть не единственным человеком, с кем общался Раскольников, запершись в своей комнате-«гробу», и она же порой спасала его от голодной смерти,
