Достоевский. Энциклопедия - Николай Николаевич Наседкин

Мокрое впервые видит её «соблазнителя» вместе с его «телохранителем» Врублевским: «На диване сидел он, а подле дивана, на стуле, у стены, какой-то другой незнакомец. Тот, который сидел на диване развалясь, курил трубку, и у Мити лишь промелькнуло, что это какой-то толстоватый и широколицый человечек, ростом должно быть невысокий и как будто на что-то сердитый. <…> Пан на диване поражал его своею осанкой, польским акцентом, а главное — трубкой. “Ну что же такое, ну и хорошо, что он курит трубку”, — созерцал Митя. Несколько обрюзглое, почти уже сорокалетнее лицо пана с очень маленьким носиком, под которым виднелись два претоненькие востренькие усика, нафабренные и нахальные, не возбудило в Мите тоже ни малейших пока вопросов. Даже очень дрянненький паричок пана, сделанный в Сибири с преглупо зачёсанными вперёд височками, не поразил особенно Митю: “Значит так и надо, коли парик”, — блаженно продолжал он созерцать. <…> Пан с трубкой говорил по-русски порядочно, по крайней мере гораздо лучше, чем представлялся. Русские слова, если и употреблял их, коверкал на польский лад…» Говорил же Муссялович так: «— Пан польской пани не видзел и муви что быть не могло…»

«Жених» Грушеньки вёл себя очень заносчиво, пытался ею командовать, всех остальных обливал презрением. Но позднее выяснилось, что он вполне соглашался взять за Грушеньку деньги (да у Дмитрия не оказалось достаточной суммы), что он вместе со своим «телохранителем» обыкновенные карточные шулера и что, в конце концов, никакой он не «пан» и не «офицер», а — всего лишь чиновник 12-го класса (губернский секретарь) в отставке и «служил в Сибири ветеринаром». А в финале романа и вовсе сообщается, что «пан» Муссялович опустился до того, что выпрашивает в письмах у своей бывшей невесты Грушеньки по три рубля, но на суде, выступая в качестве свидетеля, пан Муссялович снова стал было заносчивым и даже говорить начал только по-польски, однако ж, уличённый другими свидетелями в шулерстве, быстро сник и потускнел.

Мышкин Лев Николаевич (князь Мышкин)

«Идиот»

Главный герой романа, «идиот». Повествование начинается со сцены встречи в вагоне поезда Парфёна Рогожина с князем, который возвращается из Швейцарии в Россию. «На нём был довольно широкий и толстый плащ без рукавов и с огромным капюшоном, точь-в-точь как употребляют часто дорожные, по зимам, где-нибудь далеко за границей, в Швейцарии, или, например, в Северной Италии, не рассчитывая, конечно, при этом и на такие концы по дороге, как от Эйдкунена до Петербурга. Но что годилось и вполне удовлетворяло в Италии, то оказалось не совсем пригодным в России. Обладатель плаща с капюшоном был молодой человек, тоже лет двадцати шести или двадцати семи, роста немного повыше среднего, очень белокур, густоволос, со впалыми щеками и с лёгонькою, востренькою, почти совершенно белою бородкой. Глаза его были большие, голубые и пристальные; во взгляде их было что-то тихое, но тяжёлое, что-то полное того странного выражения, по которому некоторые угадывают с первого взгляда в субъекте падучую болезнь. Лицо молодого человека было, впрочем, приятное, тонкое и сухое, но бесцветное, а теперь даже досиня иззябшее. В руках его болтался тощий узелок из старого, полинялого фуляра, заключавший, кажется, всё его дорожное достояние. На ногах его были толстоподошвенные башмаки с штиблетами, — всё не по-русски…» Тут же вскоре он объясняет Рогожину и другому попутчику — Лебедеву — своё происхождение: «…князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов, то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…»

«Дороманная» биография князя вкратце такова (он рассказывает о себе генералу Епанчину): «Остался князь после родителей ещё малым ребёнком, всю жизнь проживал и рос по деревням, так как и здоровье его требовало сельского воздуха. Павлищев доверил его каким-то старым помещицам, своим родственницам; для него нанималась сначала гувернантка, потом гувернёр; он объявил впрочем, что хотя и всё помнит, но мало может удовлетворительно объяснить, потому что во многом не давал себе отчёта. Частые припадки его болезни сделали из него совсем почти идиота (князь так и сказал: идиота). Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берётся вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его ещё года два; что он его не вылечил, но очень много помог; и что наконец, по его собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию…»

Прибыв в Россию, князь Мышкин отправляется первым делом в дом Епанчиных и там в разговоре с девицами Епанчиными и их матушкой Елизаветой Прокофьевной Мышкин сам себя характеризует наиболее точно и ёмко, сообщая мнение о себе швейцарского доктора: «Наконец, Шнейдер мне высказал одну очень странную свою мысль, — это уж было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребёнок, то есть вполне ребёнок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти лет прожил. Я очень смеялся: он, конечно, не прав, потому что какой же я маленький? Но одно только правда: я и в самом деле не люблю быть со взрослыми, с людьми, с большими, — и это я давно заметил, — не люблю, потому что не умею. Что бы они ни говорили со мной, как бы добры ко мне ни были, всё-таки с ними мне всегда тяжело почему-то, и я ужасно рад, когда могу уйти поскорее к товарищам, а товарищи мои всегда были дети, но не потому что я сам был ребёнок, а потому, что меня просто тянуло к детям…»

Немудрено, что в каждом встречном человеке князь видит прежде всего ребёнка, и неудивительно, что каждый такой «ребёнок» становится мучителем кроткого князя, ибо уже давно вырос, огрубел, погряз в своих страстях и болезнях. Это относится и к Настасье Филипповне, и к Аглае Епанчиной, и