Тряпичная кукла - Ферро Паскуале

— Знаешь, я не привыкла к такого рода страданиям, как здесь. Я всегда работала в больницах, где люди смиренно терпят физическую боль и раскрывают свою душу, саму суть себя без какого-либо стеснения, превращаясь в откровенных детей, которые раскаиваются в своих шалостях. И я, монахиня, с окровавленными бинтами и грязными суднами в руках, в окружении больных с гнойными ранами, зловонным дыханием, блестящими от слёз глазами, рядом с отчаявшимися родственниками. мамами печальных детей… А порой, когда медицина была бессильна помочь, мне приходилось иметь дело со смертью, и тогда у родных прорывалось наружу неподъёмное чувство вины за то, что не сделали или не дали всего, что могли, покинувшим их любимым людям. Я видела сыновей, лишь в это мгновение вспоминающих о своём эгоизме по отношению к собственной матери, которую они недостаточно любили, и они бились в истерике, ненавидели целый мир, винили всё и всех вокруг. Мне хотелось помочь, сделать что-нибудь в эти грустные, полные уныния моменты, но я была бессильна. Я осознавала, что у смерти нет возраста: тебе одинаково больно, когда умирает взрослый, или старик, или юноша; потеря близкого человека пронизывает насквозь, не отпускает тебя долгое время. А потом мне приходилось присутствовать при этих грязных разговорах о деньгах между родственниками, которые ссорились из-за наследства и делили скудное имущество ушедшего. И пока я молилась о душе несчастного, его родные грызлись даже за стеклянные бусины… Какая это была безысходная тоска!

Мачедония ласково погладила меня по голове, как будто своими руками хотела прогнать вон тяжёлые мысли, одолевавшие мой разум, и меня охватило чувство благодарности к этой женщине.

— Спасибо, Мачедония… В этом месте, полном страданий, я, напротив, чувствую странное одиночество и нахожу очень много человечности в людях, совершивших преступление, в людях, которые с виду суровые, сильные, ожесточившиеся, озлобленные на жизнь, — я посмотрела на Мачедонию, — и потом я узнаю таких людей, как ты…

Мачедония, отдаляясь от меня, проворчала:

— Я, как все, не хуже и не лучше.

— Нет! Ты хорошая, добрая.

Я на мгновение положила ей руку на грудь, но Мачедония вдруг грубо, со злостью осекла меня:

— Какого хрена ты делаешь? Убери к чёрту свою руку, дорогуша! В тюрьме свои чёткие порядки… ты меня поняла?

— Мачедония, да что ты такое говоришь? Я ведь монахиня… я чувствую себя здесь неприкаянной, я просто старалась подружиться, хотела найти в тебе поддержку и утешение и ответить тебе тем же. Мне очень жаль, что ты не поняла… не знаю, что подумала.

Я искренне сказала это, хотя и чувствовала какое-то смятение по отношению к Мачедонии, но не успела договорить и извиниться, она прервала меня:

— Ну ладно! Предположим, я ошиблась, не то подумала… но чтоб больше ты ко мне не прикасалась.

Я стала ходить взад и вперёд, чтобы потянуть время, я не знала, что сказать, поэтому спросила:

— Почему ты в тюрьме? Что ты сделала?

Она с ухмылкой ответила:

— Два цыплёнка ссорились, а я их разняла, но иногда виноватым оказывается невиновный, то есть я.

Я поняла, что она не хочет разговаривать со мной, что она отвергает мою дружбу, тогда я сделала шаг к двери, чтобы выйти, но Мачедония схватила меня за руку и встала в проходе, не давая пройти (это был такой приятный момент). Пока Мачедония говорила, я мечтала о целой Вселенной вместе с ней.

— Я была хорошей девочкой, — начала рассказывать Мачедония, — совсем ещё молоденькой, которая только и думала, чтобы накраситься и пойти танцевать, веселиться… всякие любовные интрижки никогда не интересовали, но потом, одним ужасным вечером… когда я уже уходила домой, меня остановила компания парней и… да! Ты правильно поняла, меня изнасиловали… Это мерзкое грязное насилие оставило отпечаток на всю жизнь.

Мне всё ещё хотелось витать в облаках и было невыносимо слушать этот жуткий рассказ, я хотела выйти из камеры, но не могла, Мачедония почувствовала бы себя покинутой.

— Но почему ты не заявила на этих подонков? — спросила я.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Мачедония странно посмотрела на меня, она не ожидала услышать из уст монахини такое грубое слово, как «подонок», и, сделав вид, будто ничего не заметила, продолжила свою историю:

— Я не могла сделать этого… Я больше не хотела ходить в школу и вообще никуда не выходила из дома. Потом я заставила себя, собралась с духом и пошла работать на обувную фабрику, старалась наладить свою жизнь… и надо сказать, у меня это получалось. Но, наверное, жизнь всегда хочет наказать тебя за преступления, которые ты никогда не совершала… Так вот, однажды вечером, когда я уходила с работы, один из этих дерьмовых ублюдков подкараулил меня за дверью и снова захотел измарать мою душу… Нет! На этот раз нет! «Ты даже не притронешься ко мне», — подумала я и впилась зубами в его ухо, разрывая в клочья… Он завопил, как взбесившийся бык; он орал, а я продолжала грызть этот окровавленный кусок мяса. Сбежавшиеся люди не могли оторвать меня от него, мои руки превратились в кровавый гранит. Приехала полиция, паршивого урода отвезли в больницу, а меня — в участок. «Я сделала это, потому что он мне не нравился…» — так я сказала комиссару. И меня отправили в тюрьму.

Я была потрясена и не понимала, почему Мачедония не заявила на насильников, может, из-за «круговой поруки». Почему не хотела что-бы все узнали? Почему?.. Мачедония прочитала все эти тысячи «почему?» в моей голове и, не дожидаясь вопроса, ответила:

— Чего ты от меня хочешь? Оставь меня в покое, ты задаёшь слишком много вопросов.

Мне было жаль, что я расстроила Мачедонию, и я извинилась за свою неуместную бестактность. Мачедония, поняв, что вопросы я задавала не из праздного любопытства, что я всего лишь хотела сблизиться с ней, стать её подругой, наклонилась ко мне и спросила:

— Почему ты монахиня?

— Из-за стыда существования и мужества борьбы.

Она кивнула головой, давая понять, что не поняла моей загадочной фразы, и я начала свой рассказ:

— Я даже сама не понимаю… У меня была подружка, мы очень любили друг друга… больше того, между нами была чистая любовь, без всякой грязи, мы вместе ходили в церковь, и все завидовали нашей прекрасной дружбе. Однажды Луиза, так её звали, призналась мне в любви. Я ответила, что пока не готова, и попросила дать мне время, но я тоже была сильно влюблена в Луизу. Она дала мне время, а между тем пошла к своим родителям и всё им рассказала. Они выгнали её из дома. Закончилось это трагически — Луиза бросилась под поезд. Моя несчастная малышка, она не обратилась ко мне, потому что была в отчаянии.

Уже потом я узнала, что священник, который предположил, всего лишь предположил, что между нами что-то было, не поленился сходить к семье Луизы. Он выполнил свой долг честного христианина, а родители только и ждали этого признания. Понимаешь? Поэтому я стала монахиней: чтобы бороться с церковью изнутри. Никто не знает, что в стенах церкви есть враг, воин, который соберёт армию бойцов, чтобы спасти всех Луиз в мире. А пока я просто монахиня… самая настоящая.

И снова наши взгляды встретились, мы задавались вопросами и терялись, и снова противный голос надзирательницы прервал наше забытьё:

— Сестра, так вы всё ещё здесь? Там вас ждут, на втором этаже.

Я собралась уходить, но надсмотрщица остановила меня и сдавлен-но пробормотала:

— Сестра, вам бы оставить в покое эту, она сифилитическая шизофреничка… Вы же заметили, что в камере никого, кроме неё, больше нет?

Она буйная, дерётся со всеми. Она рассказала вам, почему сюда попала?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Да но я не понимаю, — со смущением ответила я. а надзирательница посмотрела на меня с такой злобой, какую могла испытывать толь-ко она одна…

Я ушла, но задержалась в коридоре и подслушала, что эта агрессивная женщина сказала Мачедонии.

— Послушай меня хорошенько, Мачедония, — услышала я, — ведь лучше меня знаешь здешние правила, совсем скоро ты должна выйти, поэтому не создавай мне проблем, а иначе я накину тебе ещё три месяца, ты меня поняла?