Тряпичная кукла - Ферро Паскуале

Я ждала, что же ответит Мачедония, но — тишина. Надзирательница продолжала бушевать, оскорблять и поливать грязью, обвиняя в том, чего и в мыслях не было ни у меня, ни тем более у Мачедонии. Что было нужно этой злюке? Разве ей недостаточно судебного приговора? Мачедония, осуждённая за насилие, совершённое над ней, я, приговорённая за отсутствие мужества, — это было выше моих сил, я ушла оставив надрывающуюся в крике тюремщицу.

Письма любви…

Надсмотрщица была в бешенстве, но я не понимала почему. Чего хотела от меня эта женщина с чёрной, как смола, душой? Может, ревновала? Но к чему, к кому? Сестра Валентина — женщина, да! Но ведь она ещё и монахиня. Что надсмотрщица себе напридумывала, что я занимаюсь грязными делишками с монашкой? И почему не сказала правду? Если я здесь одна, так это потому, что раньше в камере нас было шестеро, в комнатушке три на три метра. Я устроила самый настоящий бунт, и тогда в качестве подачки меня поместили в одиночку, так сказать, в добровольную изоляцию. Мне неплохо жилось с остальными, но пришлось взять на себя вину других и расплатиться за это тем, что я сейчас одна. Я не хотела конфликтов, уже столько их было в моей жизни, и лучше мне сейчас успокоиться, чтобы потом не раскаиваться в своей несдержанности ещё больше. И пока я думала обо всём этом, надзирательница, вытаскивая конверт из кармана, сказала:

— Кстати, тут пришло письмецо, надушенное лавандой, — понюхала конверт и вручила мне его с идиотским смешком.

Только она вышла, я разорвала конверт и принялась читать: «Любовь моя! Ты не думай, я тоже чувствую себя как в тюрьме. Без тебя комната кажется мне темнее и кровать холоднее, даже в эти весенние дни. Утром, когда я просыпаюсь, всё время надеюсь увидеть тебя с этой чашечкой в руке, и ты говоришь мне «доброе утро», и сто тысяч поцелуев в лицо. Когда мы вместе, время летит… Кажется, эти месяцы не кончатся никогда. И тогда даже мысли мои мечутся в поисках тебя, я представляю, как ты стоишь сзади, вдруг обнимаешь меня, твои руки обхватывают, сжимают меня так крепко, что перехватывает дыхание. Ты не знаешь, сколько раз ночью я приходила к тюрьме… не знаешь, сколько боли здесь, за этими стенами… Я и другие, такие же, как я, мы смотрим друг на друга и стараемся быть сильными, но то, что связывает нас, никакие стены, решётки, двери не смогут остановить. Я больше не хочу прятаться, больше не хочу врать… Я хочу всем прокричать об этом, всему миру, всем, кто слышит меня… Я тебя жду… жду тебя здесь, потому что без тебя это просто другая тюрьма. С тобой я испытала настоящую любовь и поняла, что ты любовь всей жизни… Я не могу и не хочу от неё отказываться.

Твоя навсегда, Пекинеса».

Я выплакала все слёзы, что были во мне, какая же она была прекрасная — любовь моя, какая нежная и страстная, я любила её больше всей своей жизни, я бы душу отдала за свою любимую, бросилась бы в костёр святого Антония, в бушующее море под гром и молнии. И ничего не поделаешь с этим: Пекинеса — цунами, землетрясение, что пронизывает и сотрясает моё тело, мозг, сердце и душу. Я немедленно взяла лист бумаги и написала ответ: «Три шага — и я упираюсь в стену… поворачиваюсь, делаю ещё три шага — и опять стена… Сколько народу сошло с ума, осознавая, что там, за этой стеной, есть жизнь, но ты не можешь даже прикоснуться к ней… Я — нет, не сойду с ума, знаешь почему? Потому что понимаю, за этой стеной есть ты, и ты ждёшь меня… И каждую ночь, каждый день, час, секунду мои мысли о тебе, о твоих тёплых руках, о твоих сочных чувственных губах, дарящих мне спокойствие. Ты жизнь, дающая мне силы, чтобы сделать эти три шага… и я считаю дни, часы, секунды, я думаю о том мгновении, когда мой взгляд растворится в твоих глазах и я больше никогда не усну… Любовь моя, я чувствую жар наших ненасытных тел… запах простынь, обнимающих нас вдали от всех ненастий этого мира… и время останавливается, я забываю обо всех бедах, приключившихся со мной, потому что ты — солнечный день после урагана… ты — моё «доброе утро» и моё «спокойной ночи»… Жди меня, потому что жизнь без тебя — это как жизнь внутри этой камеры… три шага — и я упираюсь в стану.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Твоя и только твоя Мачедония».

Вот! Три шага — и я упираюсь в стену. Я поворачиваюсь и поворачиваюсь, но всё равно постоянно вижу перед собой эти отвратительные стены, загромождающие мою жизнь, они не дают мне вздохнуть, и тог-да мой глоток воздуха — это ты, моя сила, моё тепло, всегда и только ты, моя сладкая Пекинесса.

Время Валентины

Я опережаю время; оно гонится за мной, парадоксально, но я быстрее; оно преследует меня без устали, я бегу без передышки и думаю… кто устанет первым? Я? Оно? Какая разница, иногда время — это всего лишь невероятная фантазия.

Время проходило, и я осознавала, что растущая любовь, которую я испытывала к Мачедонии, была совсем не похожа на любовь к Богу, к людям, к животным, нет! Я чувствовала желание, но не такое, как например, желание погладить по голове ребёнка, обнять маму, бежать по пляжу, нет! Моим желанием было обнимать, ласкать, целовать тело Мачедонии, её грудь, её губы, мне хотелось окунуться в это тело, утонуть в нём… О мой Бог, о чём только я думаю! Ведь я монахиня, благочестивая невеста Христа, я хочу сбежать, я грешна, я буду наказана, меня побьют камнями, только так я искуплю свои грязные мысли! Но время проходило, а мои мысли становились всё сильнее, я выплакала все слёзы мира, пока моя душа не иссохла, а затем будто удар током пронзил моё сердце — и я смогла обрушить Иерихонские стены, я пала ниц перед Господом моим и, всхлипывая, взмолилась: «О Господи, мой Боже, дай мне сил родиться заново, я только прошу, чтобы в сердце моём было прощение душе моей, охваченной проклятым желанием. О Господь мой, помоги, молю тебя, я хочу служить тебе, как и прежде, поцелуй мой грешный лоб и дай мне сил вырваться из этих порочных мыслей».

Но, возможно, что-то или кто-то захотел испытать меня, потому что Бог мой не услышал моё болезненное послание, не услышал мои жалкие мольбы. На следующее утро я очень торопилась, мне надо было обойти все камеры, чтобы взять анализы крови и сделать уколы, в том числе и Мачедонии. Я входила к заключённым с опущенной головой, машинально делала свою работу: взять кровь, уколоть, бросить несколько слов и уйти. Камера Мачедонии была последней. Я подготовила шприц, подняла глаза… увидела Мачедонию, совершенно голую, она собиралась пойти в душ. В это мгновение время замерло. Она стояла передо мной так, будто только что родилась на этой грешной земле. Красивая, статная, мраморные груди, плоский живот, бёдра, плечи всё было идеально, я никогда не видела ничего более прекрасного, даже в произведениях великих мастеров живописи и скульптуры. Это казалось сном. Мне хотелось броситься к ногам Мачедонии и просить прощения за то, что оскорбила её тело своим взглядом, просить прощения за своё желание.

Но я стояла там, ошеломлённая, со шприцем в руке, с открытым ртом, мечтая согрешить, мечтая оказаться с этой необыкновенной красоты женщиной на пляже, на зелёных бесконечных лугах, на воздушном шаре, и взирать на мир под нами… Внезапно Мачедония оборвала мои мысли:

— Эй! Ты совсем дурочка, что ли? Чего ты застыла? Ты что, никогда не видела голую женщину? Давай поживее, мне надо в душ, а то придётся мыться в ледяной воде, — потом медленно, очень медленно она надела халат и продолжила: — Ты знаешь, что у синьоры надзирательницы грипп? Мне так жаль… но это даже лучше, может, по крайней мере даст нам передышку… Послушай, сестра Валентина, почему бы тебе не подождать, пока я приму душ, а потом сделаешь мне укол, а то эти чахоточные зечки израсходуют всю горячую воду.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Не дожидаясь моего ответа, Мачедония вышла, прикоснувшись своим умопомрачительным телом к моему дрожащему тельцу. Я всё ещё держала в руках шприц и смотрела далеко в небо, когда она вернулась из душа.

— О да! Как же прекрасна вода, мне кажется, что с водой я смываю с себя всю злобу мира, и даже грехи, а как вы думаете, сестра? — спросила Мачедония.