Товарищи - Анатолий Калинин

Глядя на забинтованную голову майора, Батурин старался заглушить в себе это чувство, но оно все больше овладевало им.

А майору, который, проголодавшись за долгую поездку по степи, впервые хорошо поел и даже выпил водки, лицо сидевшего перед ним капитана начинало казаться все более симпатичным. Отодвинув от себя пустые тарелки и оглядев заблестевшими глазами стены чистой комнаты, майор сказал, что в точно таком же домике он жил до войны со своей семьей на погранзаставе.

И он вдруг, разговорившись, стал рассказывать капитану Батурину о своей довоенной семейной жизни, о жене, с которой он, прожив более шести лет, так ни разу и не поссорился.

Видно, лицо капитана все больше располагало к себе майора. Главное достоинство его жены, говорил он, это полное отсутствие каких-либо бабьих капризов. Ее нельзя причислить к тем командирским женам, которые постоянно требуют, чтобы мужья их ублажали.

Молча слушая, капитан старался не глядеть на него, а смотрел по сторонам, и то начинал передвигать на столе тарелки, то расстегивал полевую сумку и зачем-то шелестел картой. Но потом он притих и сидел уже не шелохнувшись, с побледневшим лицом.

Майор же, нисколько не смущаясь, что его слова или он сам могут быть неприятны незнакомому капитану, становился все более откровенным. Еще два или три раза он придвигал к себе графин с лимонной настойкой, наполняя стаканчик. Ему казалось, что в лице этого капитана с молодым лицом и седыми волосами он наконец-то нашел именно того человека, которому вполне мог довериться. Совсем на днях майор получил письмо от своей жены; вынув его из кармана, он стал вслух читать. Жена майора писала ему, что ни в чем не нуждается, пусть не беспокоится. И в конце письма сообщала, что отец теперь ни за что не узнает свою дочь. Это место письма майор прочел вслух два раза.

— А вам жена часто пишет? — складывая письмо, спросил он.

— М-моя семья погибла в первый день войны, — заикаясь, сказал капитан.

Майор испуганно взглянул на него и, покраснев до корней волос, стал прятать письмо в карман, шаря руками на груди и не находя кармана.

В эту минуту зажурчал на подоконнике зуммер полевого телефонного аппарата.

Взяв трубку, капитан, все еще заикаясь, сказал:

— Б-батурин.

Смысл того, что он услышал в трубке телефона, должно быть, доходил до него с трудом, потому что он переспросил:

— Какой Скворцов? — И, повернув голову, он с недоумением посмотрел на майора.

— Это я Скворцов, — вставая, сказал майор. Он встретился со взглядом капитана и вдруг вспомнил, где недавно видел почти такие же глаза. — Да, да, сейчас буду принимать батальон, — сказал он в трубку телефона. Положив трубку на аппарат и продолжая держаться за нее, он медленно спросил у капитана Батурина: — У вас еще кто-нибудь остался из родных?

Капитан непонимающе взглянул на него и, заикаясь, ответил:

— М-мать… — Он помолчал. — …И еще брат. — По его лицу пошли красные пятна. — Но я н-ничего не знаю о них.

Не глядя на него, майор надел свою фуражку с черно-бархатным околышем.

— Как вы догадываетесь, я назначен командиром батальона. Пойдемте знакомиться с хозяйством вашей роты.

Но уже у самой двери боль, как молотом, ударила ему в голову, и он должен был схватиться рукой за притолоку, чтобы не упасть. Капитан взглянул на его повязку с бурыми пятнами, проступившими через бинт.

— Может быть, позвать медсестру?

— Нет, не надо. Идемте, капитан. — И, не оглядываясь, майор шагнул за порог.

Уже поздно вечером, проводив его на КП батальона, капитан Батурин вернулся к себе на квартиру. Но спать ему уже не хотелось. С работы, с тракторного завода, пришел отец хозяйки. Сняв черный парусиновый пиджак, он повесил его на гвоздь у двери и, здороваясь с капитаном, протянул ему широкую темную руку.

— Захар Прокофьевич Безуглов.

У него было спокойное лицо с желтоватыми кончиками усов.

Капитан ждал, что он начнет расспрашивать его о положении на фронте, как это было всюду в других местах, через которые проходила рота. Но хозяин в разговор не вступал. Когда дочь собрала ему на стол, он стал молча есть, ссутулившись и почти касаясь концами усов края тарелки, а пообедав, придвинул табуретку к окну, открыл его во двор и закурил трубку.

Окраинная улочка была почти безлюдной. От Волги доносился гул переправы. Трубка, разгораясь, освещала усы хозяина.

Капитан Батурин тоже, придвинув стул к окну, закурил. Они долго просидели рядом молча. Дочь хозяина бесшумно входила и выходила из комнаты, прибираясь по дому. Не оборачиваясь к капитану и подождав, когда она вышла из комнаты, хозяин сказал:

— На третий день после свадьбы проводила мужа на фронт.

Запах полыни наплывал из степи в открытое окно. Зарево трубки освещало усы хозяина.

— Разве ваш завод работает? — спросил капитан Батурин.

— Ремонтируем танки, — коротко пояснил хозяин и дальше не захотел продолжать разговор. Затушив пальцем трубку, встал с табуретки.

Должно быть по привычке, хозяева улеглись спать рано, а капитан, выйдя во двор, остановился у калитки. После разговора с майором Скворцовым он уже не мог освободиться от мыслей, которые до этого все время глушил в себе. Теперь они опять прорвали запруду.

Он стоял и вспоминал, как прибежал на станцию. Подожженный «юнкерсами» эшелон с беженцами уже догорел, а то, что осталось от людей, выносили и складывали на платформу. То, что осталось, было очень похоже на обугленные дрова. Их складывали отдельно: те, что побольше, — с одной стороны, а те, что поменьше, — с другой. Те, что поменьше, были детьми. И среди этих маленьких черных головешек капитан нашел свою дочь.

Он бы, пожалуй, меньше мучился тогда и потом, если бы не нашел ее тогда. У него бы еще оставалась какая-то надежда.

Он узнал ее потому, что на обугленной шейке сохранились оплавленные бусы из искусственного яхонта, которые подарила ей ко дню рождения мать. С того дня дочь носила бусы на своей тонкой шейке, не расставаясь с ними, даже когда ложилась спать. Капитан поцеловал головку дочери, а бусы снял и взял с собой.

При этом воспоминании кровь ударила в голову Батурина с такой силой, что он долго стоял, держась за столб калитки, глотая раскрытым ртом воздух. Его привел в себя голос Крутицкого. Он стоял в соседнем дворе за частоколом.

— Вышли подышать воздухом, товарищ капитан?

Батурин тупо посмотрел на него, не узнавая, и внезапно спросил:

— Что вы намереваетесь делать после войны, старшина?

— Останусь в армии, — ничуть не удивляясь его вопросу, ответил Крутицкий.

— Зачем?

— По-моему, военный — это самая необходимая профессия. А по-вашему?

— По-моему, самая необходимая профессия — учитель, — сказал капитан.

Крутицкий взглянул на него с недоверием.

— Странно это слышать от вас.

— Почему же странно? — раздражаясь, поинтересовался Батурин. — Если все останутся военными, кто будет работать?

— Каждому свое. Одни уйдут после войны в гражданку, другие останутся в военной касте.

— В касте?

— Да. — Крутицкий слышал, как на переправе через Дон рассуждали об этом два полковника.

— Глупость, старшина! — отрывисто сказал Батурин.

— У каждого свой взгляд, — порозовев, произнес Крутицкий, для которого авторитет полковников, говоривших об этом на переправе, был выше авторитета капитана.

Услышав разговор полковников, Крутицкий потом не раз думал о нем и пришел к выводу, что это будет для него и справедливо, и удобно. Он любил размеренную армейскую жизнь, установленный круг обязанностей и поступков. Такая жизнь была свободна от обычных превратностей и случайностей судьбы. Правда, теперь была война, которая внесла много неудобного в армейский быт. Но войну Крутицкий считал исключительным явлением в жизни армии. Рано или поздно она должна будет закончиться, и тогда начнется привычный распорядок смотров, докладов по начальству, восхождения по служебной лестнице со ступени на ступень.

Капитану Батурину вдруг стало скучно, и, бросив Крутицкого у забора, он ушел в дом. Тихо ступая мимо спавших на передней половине дома хозяев, он прошел в свою комнату, и, присев к столу, стал разбирать «ТТ». При неярком свете керосиновой лампы привычными движениями вынимал, смазывал и вкладывал обратно части пистолета. Это всегда помогало ему поставить непрошеным мыслям запруду.

Постепенно она была восстановлена, и, собирая вместе искрящиеся части пистолета, он стал думать о роте. В боях как-то не было времени подумать о каждом человеке в отдельности, а теперь можно было сложить и отделить от случайного главное. Случайным было для Рубцова и Середы, что они отстали от роты, а вот то, что они стремились догнать и догнали роту, — было у них главным. Случайной ошибкой можно было бы считать и для Крутицкого то, что он вычеркнул их из списка как дезертиров, если бы не сегодняшний разговор с ним.