Товарищи - Анатолий Калинин

В роте был не один десяток человек, и ни о ком из них капитан не мог бы сказать, что он похож на другого. И слова, тон, поведение, применяемое к одному, совсем не подходили к другому. Даже те слова, которые человек слышал еще вчера, сегодня уже не действовали на него, устаревали. Люди постоянно изменялись. Может быть, самое важное было чувствовать эти изменения, знать и угадывать, где и к кому применить нужный ключ.

Это особенно важно будет уметь теперь, когда рота, после долгого отступления почти через полстраны, становилась в Сталинграде на оборону. По ряду признаков можно было не сомневаться, что очень скоро город, с его улицами, площадями, парками, школами, жилыми домами, цехами заводов, станет фронтом. Этими признаками было не только приближение артиллерийской канонады, но и то, что из-за Волги переправлялись сюда свежие части. Новый командир батальона майор Скворцов сказал сегодня капитану, что немецкие танки были уже замечены всего в ста километрах от города. Вполне возможно, что они попытаются с ходу выйти к Волге.

Капитан прикрутил лампу, лег на кровать и посмотрел на другую, никем не запятую кровать напротив. Больше, чем когда бы то ни было, ему по хватало сейчас Тиунова. Должно быть, он теперь уже эвакуировался с другими ранеными за Волгу.

Подняв голову от подушки, капитан прислушался. Во дворе разговаривали двое. Сперва капитан решил, что это хозяин разговаривает со своей дочерью, но затем усомнился. Дочь хозяина так же, как до этого майору Скворцову, сердито выговаривала кому-то за дверью, что за весь день их постояльцу так и не дали отдохнуть. Она ни за что по станет его будить.

— Не нужно, хозяюшка, будить, я и утром могу прийти, — миролюбиво соглашался с ней приглушенный мужской голос.

Больше нельзя было сомневаться, кому он принадлежит. Капитан встал и, открывая дверь во двор, увидел Тиунова.

Тот на цыпочках отступал от хозяйки. Одна рука у него была забинтована.

— Это ты, Хачим? — шире открывая дверь, спросил капитан.

— Разве ты не спишь, капитан? — смущенно спросил Тиунов, взглядывая на хозяйку.

Она встретилась с его взглядом своими сердитыми глазами и тут же ушла к себе в комнату, хлопнув дверью.

— Ты откуда? — сторонясь у двери и пропуская Тиунова в дом, спросил Батурин.

— Из-за Волги. — Сняв свою мерлушковую шапку, Тиунов положил ее на стол, опустился на стул. — Ты что же, хотел, чтобы я там пропадал? — заговорил он быстро и сердито. — Кормят в этом госпитале, как маленького, манной кашкой. И потом моя рука уже совсем скоро будет заживать. — Тиунов пошевелил рукой на перевязи.

Улыбаясь, капитан смотрел на его широкое лицо с блестящими глазами.

— А ведь мы с тобой еще и не поздоровались, капитан, — укоризненно сказал Тиунов и протянул ему через стол здоровую руку. — Ну, здравствуй. — Он с одобрением окинул взглядом стены комнаты. — Ты здесь хорошо устроился. Вот только хозяйка сердитая, — он понизил голос. — Для меня тут найдется местечко?

— А как ты думаешь, Хачим? — взглядывая на кровать, которая стояла напротив, спросил капитан.

— Не обижайся, капитан.

Тиунов снял сапоги, сходил во двор за своей буркой и, раскатав ее на кровати, лег, подложив здоровую руку под голову, а больную положив себе на грудь.

— Устал, — признался он, потягиваясь и шевеля белыми и маленькими, как у женщины, ступнями.

Капитан вышел из-за стола и, походив по комнате, подсел к нему на край кровати.

— Что ты думаешь о нашем положении, Хачим?

Тиунов посмотрел на него серьезными глазами.

— Думаю, капитан, что оно еще никогда не было таким тяжелым. — Он вдруг сел на кровать, согнув ноги в коленях, и, приближая свое лицо к лицу Батурина, угрожающе добавил: — Но идти нам больше некуда, капитан.

В доме Луговых поселился обер-лейтенант из 13-й германской танковой дивизии.

После августовских боев на Кубани дивизия ремонтировалась в прифронтовом тылу: восполняла убыль в личном составе, нашивала заплаты на броню танков, прибуксированных с поля боя.

…Загремели на лестнице шаги, без стука откинулась дверь, и немецкий солдат внес два больших чемодана. Он поставил их посреди прихожей на пол, деловито осматриваясь. За ним небрежно вошел, как входят к себе домой, молодой офицер с узкими погонами в розовых ободках.

Но, увидев Анну, смотревшую на все это с порога своей комнаты, он несколько смутился. Огоньки зажглись в его взгляде.

Обрушился на денщика:

— Сколько раз повторять, чтобы не врывался в чужие дома без спроса?

Мелкорослый заморыш-денщик в недоумении мигал глазами. Офицер обернулся к Анне.

— Извините, фрейлейн… Мне сказали в комендатуре, что вы знаете немецкий.

Между тем он снимал фуражку с серебряным орлом и вешал ее на гвоздик, спрашивая:

— У вас, фрейлейн, в сентябре всегда так жарко?

Но Анна уже закрыла за собой дверь в комнату. Если бы обер-лейтенант повел себя не так в доме у Анны, как он повел себя, а так, как вели себя во всех других домах его сослуживцы но дивизии, ей было бы легче. Все его сослуживцы сразу же повели себя в чужих русских домах, как хозяева, а он повел себя, как обыкновенный квартирант. И это сразу же сделало напряженной жизнь Анны.

Чаще, пока обер-лейтенант находился дома, она оставалась в комнате с больной матерью. Но обер-лейтенант предпочитал почти все время находиться дома, по целым дням просиживая в проходной комнате в кресле у окна с раскрытой книгой.

И этот вынужденный домашний плен скоро сделался для Анны невыносимым. Не век же ей было кормить больную мать тем, что принесет с базара Марфа Андреевна, которая по воскресеньям ходила на менку.

В клеенчатую сумку Анна положила свои выходные лаковые туфли, надеясь обменять их на базаре у немецких солдат на муку, которой уже не оставалось в доме. Обер-лейтенант, увидев ее на пороге комнаты, в полупоклоне привстал с кресла. Всего секунду Анна постояла на пороге и прошла мимо. Пожав плечами, он снова опустился в кресло.

Но когда она возвращалась в конце дня с сумкой, отягощенной мукой, он все-таки заговорил с ней, отложив в сторону книгу. Непритворное огорчение в его голосе сплелось с решимостью услышать от Анны ответ на свой вопрос.

— Судя по всему, для фрейлейн, — сказал он, без малейшей тени недоброжелательности глядя на нее, — все люди в такого же цвета мундире, как мой, на одно лицо.

Встав с кресла, он полузаслонил ей проход, так что надо было бы протискиваться между его плечом и дверной притолокой. Подняв глаза, она взглянула на него..

— Только откровенно, — отмечая ее колебание, подхватил он с живостью.

— Господину обер…

— Зовите меня Бертольдом, — разрешил обер-лейтенант.

— …обер-лейтенанту, — движением подбородка отклоняя его разрешение, продолжала Анна, — должно быть, известно, что тот, к кому вламываются в дом чужие, обычно меньше всего намерен разбираться, кто из них лучше, а кто хуже.

Обер-лейтенант рассмеялся:

— Ваша прямота заставляет меня изменить свое суждение о русских женщинах.

Анна не стала продолжать этот разговор, сумев все-таки протиснуться между дверной притолокой и плечом обер-лейтенанта в свою комнату. Но он и не пытался ее задерживать. По его мнению, мост через пропасть был переброшен. Удовлетворенный, он вернулся в кресло.

В следующий раз он уже приветствовал Анну, как знакомую.

— Вчера я так и не успел сказать вам, фрейлейн, что не всегда под одного и того же цвета мундирами могут скрываться одни и те же чувства, — заговорил он с видом, что всего лишь продолжает интересно начатый разговор. — Лично я, например, не согласен с моим товарищем Вилли, что, воюя с русской армией, мы воюем и с мирным населением.

Гораздо проще для Анны было понять того же Вилли, который жил этажом ниже и часто поднимался к обер-лейтенанту по лестнице. Этот, но крайней мере, предпочитал оставаться таким, каким был. Он явно не одобрял заигрываний Бертольда с дочерью хозяйки.

Однажды Анна слышала их разговор. Вилли принес с собой бутылку со шнапсом. Они сидели в комнате Бертольда за столом. Денщик поставил перед ними консервы, нарезал сало и, уходя, оставил за собой дверь неплотно прикрытой.

Бертольд, отхлебывая шнапс мелкими глотками, запивал его водой, а Вилли пил, не разбавляя и не закусывая. Вскоре он стал придираться к Бертольду.

— Ты, должно быть, хочешь дождаться, когда яблонька сама нагнется.

— Вилли! — вполголоса предупредил его Бертольд.

Но это оказало лишь обратное воздействие. Крышка стола затрещала под ладонью Вилли.

— Хочешь дождаться, да?!

Бертольд попытался повернуть разговор в другое русло:

— Знаешь, Вилли, нашу дивизию перебрасывают в район Моздока.

— Когда? — спросил Вилли.

— Во всяком случае, полк фон Хаке отправляется уже в начале октября.