Торпедный веер - Александр Маркелов

— Справа сорок катер! — прогремел баритон сигнальщика Сурина.

Ивочкин скомандовал погружение, лодка стремительно уходила на глубину, а выскочивший из тумана «охотник» бросился на нее в атаку.

Лодка продолжала уклонение курсом, ходом и глубиной, но сброшенная катером серия бомб все же накрыла нас. Лодку сначала тряхнуло, потом она клюнула носом, кормой. Металлический удар в корпус, за ним второй, третий… восьмой. Вышли из строя многие электроприборы, механизмы, в отсеках запахло горелым. Все мы и без акустика слышим шум винтов катера, который упорно кружил над нами. Мы отворачивали, меняли курсы, глубины, ход. Пока перекладывали руль вправо, все как будто шло хорошо: убегали от преследования. «Обошлось благополучно», — думал я. Но…

— Катер справа, увеличил ход, приближается! — слышу доклад акустика.

— Лево на борт! Оба самый полный! — скомандовал Гремяко.

Сурин замкнул контакты руля, подлодка повернула влево. Но когда потребовалось отвести руль, он не сдвинулся с места. Сурина прошиб пот.

— Заклинило! — дрожащим голосом докладывал рулевой.

Командир показал глазами на телефон. Сурин схватил трубку и сообщил в шестой отсек, чтобы переключили руль на ручное управление. Все, кто там был, навалились на баранку. Она не вращалась, и мы поняли: руль заклинило взрывом. Значит, бомба взорвалась рядом с корпусом, мы находились на краю гибели!

Лодка продолжала кружиться. Командир попытался удержать ее на курсе ходом, не получилось. Л-6 то шла прямо, то вновь забирала влево.

— Стоп оба! Держаться на глубине пятидесяти метров плавучестью! — скомандовал Гремяко.

Мы принимали воду в уравнительную цистерну, подымали и опускали оба перископа, меняли плавучесть. Погрузиться до грунта нельзя, там возможны мины. Всплывать опасно — там катера.

Полсуток вертелся над нашими головами противник, надеясь все-таки расправиться с советской подлодкой, но мы стойко удерживались между дном и поверхностью моря. Только к вечеру шумы стихли и Л-6 всплыла. В разрывах тумана заметили катер. Это и был наш преследователь. Уверовал в нашу гибель?

— Покойниками нас посчитал… — Гремяко заскрипел зубами.

Надо было поскорее уходить от места погружения, и командир опустил перископ. Работая попеременно моторами, мы начали медленно отдаляться от катера, и вскоре его силуэт растворился в тумане.

Шторм, бушевавший всю неделю, утих. Море стало сине-зеленым, ласковым, как и прежде, катило волны, спокойное и равнодушное.

Гремяко высказывал свое неудовольствие командиру дивизиона Новикову:

— Последняя ночь на этой позиции была пустая, некого топить… Вот и добейся успеха.

Комдив молча курил. Дизели тянули в отсеки запах «Золотого руна» из его трубки.

— Неужели и сегодня никого не встретим? — продолжал Гремяко. Беспокойство его можно было понять. Если в первом походе мы успешно атаковали танкер, то в следующем нас постигла неудача: конвой прошел мимо. И хотя мы точно поставили мины, поход был признан неудовлетворительным. Комбриг Крестовский на разборе крепко отчитывал Гремяко. Потому и волновался сейчас капитан-лейтенант. Только новый боевой успех мог сгладить впечатление от этого последнего «разноса». Но главное — наша помощь нужна была армии, наступавшей на Крым.

Всплыли с наступлением сумерек. Оценив обстановку, предположили возможную дистанцию залпа, установили углы растворения торпед, приготовились к возможной надводной атаке.

Выхожу на мостик. Гремяко, Новиков, его помощник Ивочкин и сигнальщик Сурин всматривались в ночь. На небе ни звездочки.

— Если до двадцати двух ничего не встретим, разрешите возвратиться и походить на позиции, — попросил Гремяко командира дивизиона. — Может, какая-нибудь фашистская посудина подвернется в последний час, не хочется возвращаться с пустыми руками…

— Посмотрим… Пока девятнадцать ноль-ноль, — обнадежил комдив. И как бы в ответ на всеобщее желание экипажа сигнальщик Борис Сурин, этот сверхвидящий человек, обнаружил цель. Его доклад прозвучал словно музыка:

— Силуэт справа!

Но вдруг нас охватило сомнение: не выдает ли Сурин желаемое за действительное?

В самом деле, никто никакого силуэта не видит, и только Борис, показывая рукой в темноту, твердит свое:

— Да вот же он, вот!

Объявили тревогу. Гремяко встал к ночному прицелу и по подсказкам сигнальщика повел лодку в атаку. А мы все еще всматриваемся и не можем ничего обнаружить.

Силуэт возник из темноты и как гора пополз по чернеющему горизонту в сторону Севастополя.

— Что-то непривычно огромное, и без охранения… — усомнился командир дивизиона Новиков.

— Второй силуэт, — опять доложил Сурин. Ветер разорвал пелену облаков и бледный свет луны на миг осветил море. Впереди танкера шел сухогруз, перед ним угадывался сторожевой катер.

Танкер бесформенной массой приближался к светящейся «мушке» ночного прицела. Гремяко кинул быстрый взгляд на установки. Все верно. Линейка параллельно курсу транспорта, скорость и курс установлены правильно.

— А-а-ппа-а-раты-ы!

Нос танкера приблизился к мушке прицела.

— Пли-и!

Четыре сильных толчка тряхнули лодку. Четыре торпеды, так долго ждавшие своего часа, расходясь веером, устремились на врага.

Проходит пять, десять, двадцать томительных секунд.

Сорок, шестьдесят…

— Неужели промахнулся? — начинает сомневаться командир. Время, казалось, остановилось, застыло. Все напряжены. Облако плотно закрыло луну, и силуэт танкера исчез.

Внезапно яркая вспышка осветила море, и мы увидели, как из-под киля переднего корабля вздыбился огненный столб. На какой-то миг стал виден освещенный от ватерлинии до самой верхушки мачт груженый транспорт.

Эта громадина водоизмещением не менее шести тысяч тонн везла смерть в Севастополь. При взрыве, когда нервы человека напряжены до предела, легко фиксируются в памяти детали. Странно, но мне отчетливо запомнился цвет краски на рушившихся стрелах и мачтах…

— Борщ украинский, котлеты полтавские, компот… горячий.

— Почему же горячий?

— Так вы ж разлили холодный, — усмехнулся Щербак. — Я ж поставил чайник с компотом на посудник, пусть, думаю, остынет. А товарищ командир так близко подошел к противнику, что как ахнуло да зазвенело — и покатился чайник через весь отсек. Кто теперь виноват? Матрос Щербак, — ворчал он незлобиво. — А вы сами и виноваты — не надо было так близко к фрицу подходить…

Ивочкин похлопал матроса по плечу:

— Ну ладно, ладно, успокойся. Я согласен до конца войны пить горячий компот по такой уважительной причине! Только бы топить, больше топить! Вот так-то, Василек!

Л-6 шла над волной полным ходом. Воздух был на редкость чист и прозрачен. Рефракция подымала силуэты Крымских гор. Казалось, мы плывем по широкой реке, и волны, разрезаемые стальным килем, ударяются о гранитный берег.

Между тем до земли сотни километров. Нам предстоял далекий путь к родному причалу, где ждали друзья, командиры, жены и дети. После месячного похода, полного туманов и штормов, полного тревог и опасности, мы возвращались с победой.

Возврата нет

Неожиданно заболел трюмный старшина Закусило. У командира подлодки капитан-лейтенанта Савина прибавилось хлопот. «Надо же такому случиться перед самым отходом на позицию, — ворчал он, обращаясь к своему помощнику Демидову. — Опоздаем с выходом, нарушатся расчеты».

Не раздумывая, Савин приказал немедленно отправить больного в госпиталь, а сам помчался в штаб просить замену. Вахтенный командир лейтенант Шушаков не отрывал глаз от кирпичного двухэтажного дома, за углом которого скрылся Савин. Задержка беспокоила всех.

К великой радости экипажа командир справился быстро. На смену заболевшему он привел старшину 1 статьи Керекешу, известного на флоте тем, что в одном из походов на подлодке М-31 он сумел обезвредить боевую торпеду и спасти от гибели экипаж и корабль.

Шушаков, знавший Керекешу раньше, даже заулыбался от радости, мол, с таким трюмным можно в огонь и воду.

Все стояли на своих местах, ожидая команды «со швартовых сниматься». И вот когда уже оставались считанные секунды и моряки бросали прощальный взгляд на родную землю, к Савину подбежал инженер-механик Панов. Он просил разрешения выйти на берег. Сергей Степанович решительным жестом дал понять, что оставлять корабль нельзя, поздно, однако инженер умолял, говоря, что ему нужно всего на десять секунд, одна нога там — другая здесь. Савин уступил, но попросил не задерживаться. Про себя между тем подумал: «Какие там у него остались нерешенные вопросы, с женой что ли не успел наговориться, забыл кому-то руку пожать?»

Панов быстро справился с делами, но командир помимо своей воли почувствовал в себе раздражение. Дисциплина для всех одна, скидок никому не дается. И потом — было предостаточно времени, пока стояли в ожидании нового трюмного.