Торпедный веер - Александр Маркелов

Обманчивая тишина! Вахтенный командир Кузнецов обнаружил мачты, и тотчас был подан сигнал тревоги. Как всегда, перископная атака началась с командирского:

— …товсь!

В окуляры наплывала громада танкера водоизмещением восемь тысяч тонн. Гремяко наблюдал. Вот середина судна дошла до визирной линии перископа. Проходит время, и лодка словно замирает в ожидании.

— Пли!

Все, кроме рулевого, прыгают из боевой рубки в центральный пост. Из переговорной первого отсека доносится команда, слышен шум начинающих работать торпедных машин.

Дав залп с перископной глубины, Гремяко начал действия по уклонению от бомб. Мы ждем, затаив дыхание. Кажется, проходит целая вечность, прежде чем акустик доложит:

— Первая взорвалась через шестьдесят, вторая — шестьдесят две секунды…

Второго взрыва мы в центральном почему-то не услышали, очевидно из-за шумов. Впрочем, торжествовать рано, над нами бесились катера противника. Справа, слева, впереди ухали глубинки, сжимая лодку в полукольцо. Вибрировали шпангоуты, стонала и скрипела обшивка корпуса, мигал и гас электрический свет. Словно в конвульсиях, дергались по циферблатам стрелки приборов. Над нами пронесся катер, где-то недалеко снова рвануло, но на этот раз все обошлось. Корпус цел, механизмы исправны.

Через полчаса бомбежка прекратилась совсем и нервное напряжение спало. Всплыли на перископную глубину. Два катера кружились на месте залпа, самолеты разворачиваются в нашу сторону. Танкера не видно. Надо погружаться, пока не поздно.

Атаки не последовало, снова идем наверх. Катера отходят на Евпаторию, пикировщики скрылись на северо-западе.

Комбриг приказал передать по отсекам: танкер потоплен.

— Пусть этот ваш первый успех будет не последним, товарищ капитан третьего ранга, — сказал комбриг, пожав руку командиру подлодки.

Гремяко поправил китель. Не рано ли поздравляют? Пока он носит погоны капитан-лейтенанта, но перед уходом на позицию в штабе подготовили документы на повышение в звании. К возвращению приказ должен быть подписан.

В ноябре сорок третьего года Л-6 несла боевую позицию у берегов Крыма. Командир подлодки Борис Гремяко и парторг Иван Доценко обходили отсеки, поздравляя экипаж с наступающим праздником. Командир скажет несколько слов и оглянется на парторга. Мол, держи речь. А лейтенант Доценко, или, как называли его между собой матросы и старшины, Ваня-комиссар, считался мастером по этой части. Пригладит ладонью соломенные волосы, растянет рот в улыбке.

— Итак, дорогие товарищи, двадцать шестую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции мы встречаем в обстановке больших успехов и побед героической Красной Армии и Военно-Морского Флота на всех фронтах от Ледовитого океана до берегов Черного моря. Левобережье Украины очищено от врага, Киев свободен… Если, товарищи, и дальше пойдем такими темпами, скоро разобьем фашистов, вернемся в цеха, на шахты и нивы, чтобы заниматься мирным трудом, восстанавливать разрушенное врагом хозяйство, строить новую счастливую жизнь. Поздравляю вас, дорогие товарищи, с великим праздником! Пусть живет и процветает наша любимая Родина!

Моряки заговорили дружно и весело, лишь только Доценко закончил приветствие. Заговорили каждый о своем. Рыбачук вспомнил платаны Одессы, Кокорин — березы Новгорода, Горан — камыши Приднепровья, Чванов — любимую Макеевку, Сурин — Подмосковье… Это — Родина, самое дорогое для человека. На Л-6 служили люди разных национальностей, из самых далеких уголков страны, но кто бы они ни были — а земля у них одна, советская, за нее они идут на смерть, за нее готовы принять любые испытания. Здесь, глубоко под водой, бурлила сила, готовая в любую минуту, словно вулкан, вырваться наружу.

Лодка входила в Каркинитский залив. Это было трудное плавание. С севера дул ветер, вынося в море холодное дыхание степей и туманы Тавриды. Воздух сделался влажным, тяжелым. Слышимость уменьшилась, видимость — не более ста метров.

— Слушать забортные шумы! — то и дело раздавалась команда.

Акустики слились с наушниками, ловят каждый звук, подстраивают шумопеленгатор. Вахтенные изредка опускают и поднимают перископ, чтобы обмыть его затуманенное око. В окуляре ни горизонта, ни берега. Только нет-нет, да и взмахнет крылом потревоженная чайка, жемчугом рассыплются брызги от перископа, и опять глаз уткнется в непроницаемую вату.

Плавание без определенного места в десятимильном квадрате моря, вблизи фашистских мин и подводных скал Тарханкута продолжается вот уже десятые сутки. Можно и подорваться, удариться о грунт. В отсеке взору тесно от клапанов и механизмов, над морем — от подступающего тумана. Теснота и непроглядность давят. Чтобы определиться по радиопеленгам, я просиживаю ночи у аппарата. Увы, безуспешно. Вражеские радиостанции, словно кукушки, то и дело меняют свои места, транслируя друг друга. Я не знаю, где они находятся и не могу воспользоваться взятыми радиопеленгами.

Слышу за плечами чье-то дыхание. Оглядываюсь — комдив.

— Ну как место? — озабоченно спрашивает он.

— Счислимое вот здесь, но определиться по радиопеленгам не удается.

— Плохо, штурман, плохо, — мрачнеет комдив. Он измеряет по карте расстояние до берега, молчит. Новиков чрезвычайно осторожен, приучила морская служба. Еще в тридцатых годах он был призван из торгового флота в подводники. С тех пор и плавает. Блестяще знает морское дело, навигацию.

— Сколько времени мы находимся на позиции? — вдруг задает вопрос командир дивизиона.

— Десятые сутки, товарищ капитан первого ранга!

— Та-а-а-к… — тянет Новиков. — Десятые сутки туманного плавания. Хорошо, что до сих пор не сели на мель. Везет нам…

На одиннадцатые сутки решено было идти под перископом к берегу. Плавать в тумане без определенного места больше нельзя. В довершение ко всему морская волна залила перископную антенну, и теперь нам придется всплывать «под рубку», то есть оголять леерную антенну для приема из штаба радиограмм.

Командир, а за ним боевой сигнальщик Кокорин выскочили на мостик. Видимость почти ноль.

— Горизонт чи… — начал было Кокорин, и «проглотил» язык. Гремяко взглянул на оторопевшего сигнальщика, проследил за его взглядом; справа, метрах в десяти-пятнадцати от корпуса нашей подлодки всплывала всем нам знакомая Д-4 капитан-лейтенанта Трофимова. Открылся люк, и показалась голова самого Ивана Яковлевича. Он обвел глазами горизонт, потом уставился на Гремяко и тоже замер от удивления. Какое-то мгновение они безмолвно глядели друг на друга, затем вместо приветствий бросились к люкам и скомандовали погружение.

Все было правильно. Командиры узнали друг друга, но поступили так в силу утвердившейся практики одиночных действий.

Между тем Новикова волновало другое: подлодки одного дивизиона оказались на одной позиции. Случай невероятный. Такого не должно быть. Проверяется прокладка, стучит эхолот. Глубина как на зло сходится с картой, но мне не верится, что после одиннадцати суток плавания в тумане нет ошибки в месте. Да и штурмана Д-4 я знаю как аккуратного человека, не мог он ошибиться. «Наверное, я просчитался», — проносится в сознании.

Новиков интересуется расстоянием до маяка.

— Двадцать кабельтовых!

И когда мои нервы, взвинченные многодневным плаванием, уже начинали сдавать, стоявший у зенитного перископа Ивочкин закричал:

— Маяк!

Вскакиваю в центральный, бросаюсь к зенитному перископу: из разрывов тумана на меня смотрит кирпичный Тарханкутский маяк. Совсем близко. Виден от основания до верхушки.

— Ошибка мизерная, — докладываю командиру лодки и быстро беру пеленги. Но меня уже захлестнуло желание отвернуть от берега. Теперь мы идем на запад. Непроглядная темень будто сковала мир. Маневрируем в надводном положении. Вахта настойчиво рассматривает закрытое плотным туманом море. Но все усилия тщетны. Лишь иногда проступают, зияя чернотой, «окна», и тотчас же их закрывает белая пелена.

В шестом отсеке в эту ночь действует наша необычная баня: после всплытия электрики включают дистиллятор, и моряки — по три-четыре человека — моются горячей водой. Импровизированная баня, которую придумал наш командир Борис Гремяко, дает морякам отдых, улучшает самочувствие, помогает нести боевую службу.

— Внизу! Который час? — обращается вахтенный Кузнецов в центральный пост.

— На мостике! Три часа тридцать минут, — отвечает механик Буковшин.

На мостике и в центральном улыбаются: минутное — а все-таки развлечение, разрядка нервам. Вот почему помощник командира Ивочкин, слушая разговор Кузнецова и Буковшина, не только не сделал им замечания, но и сам улыбнулся. И вдруг…

— Справа сорок катер! — прогремел баритон сигнальщика Сурина.

Ивочкин скомандовал погружение, лодка стремительно уходила на глубину, а выскочивший из тумана «охотник» бросился на нее в атаку.