Философия бунта - Эдуард Баталов

Не означает ли это, что Маркузе пересматривает свою прежнюю оценку роли рабочего класса и обнаруживает в нем действительную революционную силу? Нет, не означает: «проблема» рабочего класса в «развитом индустриальном обществе» остается, по его мнению, «неразрешенной». «В царстве корпоративного капитализма, – пишет он, – два исторических фактора преобразования, субъективный и объективный, не совпадают: они превалируют в различных и даже антагонистических группах. Объективный фактор, т. е. человеческая база процесса производства, который воспроизводит утвердившееся общество, существует в лице индустриального рабочего класса, как человеческого источника и резервуара эксплуатации; субъективный фактор, т. е. политическое сознание, существует в лице нонконформистской молодой интеллигенции» [72]. Поэтому рабочий класс может быть назван «революционным» лишь в потенции, но реально он уже не является таковым; более того, с точки зрения своей реальной функции «рабочий класс в период стабилизации принимает на себя выполнение стабилизирующей, консервативной функции» [73].

Таким образом, признание Маркузе рабочего класса в качестве «потенциальной революционной силы» никак не смягчает его отрицания роли пролетариата как реальной силы революции, ибо реализация потенциала представляется Маркузе весьма и весьма сомнительной. С другой стороны, его оговорки относительно «детонирующей», «катализирующей» функции интеллигенции (студенчества в том числе) тоже не меняют скептического отношения к революции. Ведь если пролетариат, как считает Маркузе, ничего не может сделать без интеллигенции и студенчества, поскольку ему «не хватает революционного сознания», то и студенчество и интеллигенция ничего не могут сделать без пролетариата: даже «начав» революцию, они не в состоянии ее завершить; а союз между пролетариатом и интеллигенцией, который позволил бы соединить объективный и субъективный факторы революции, – «далекая мечта». Где же новый «агент революционного действия»?

Ответ Маркузе на этот вопрос говорит сам за себя. «Там, где традиционный рабочий класс перестает быть «могильщиком» капитализма (т. е. в развитых капиталистических странах. – Э. Б.), выполнение этой функции остается, так сказать, временно отложенным, и политические усилия, направленные на изменения, остаются «пробными», подготовительными, не только во временном, но также и в структурном смысле. Это означает, что «адресаты», равно как и непосредственные цели и обстоятельства действий, будут определяться скорее изменяющейся ситуацией, нежели теоретически хорошо фундированной и разработанной стратегией. В то же время этот детерминизм – прямое следствие силы системы и диффузии оппозиции – подразумевает перенесение акцента на субъективный фактор; развитие сознания и потребностей приобретает первостепенное значение… В историческом плане мы снова переживаем период просвещения, предшествующий материальному изменению, – период воспитания, но воспитания, которое обращено в практику: демонстрацию, конфронтацию, восстание» [74].

«Новая» концепция революции оказывается, таким образом, сведенной к старой концепции просветительства, сопряженного со стихийными «пробами», интеллектуальным мятежом, словом, все с тем же «Великим Отказом», призывом к которому Маркузе завершает «Одномерного человека». В этой связи нелишне будет отметить, что некоторые высказывания Маркузе дают основания для обвинения его в «элитарном», «аристократическом» подходе к трудящейся массе. Масса (рабочий класс в том числе) для Маркузе всегда объект манипуляций, она всегда позволяет себя обманывать, она упивается возможностью реализации навязанных ей извне «ложных» потребностей, будучи не в состоянии отличить их от потребностей «истинных». Словом, она не в состоянии сама разобраться в собственных проблемах и нуждается – «пока», «к сожалению», – в духовном пастыре в лице радикального меньшинства. Эти элитарно-аристократические мотивы коренятся прежде всего в философских воззрениях «социального критика». Если его внимание к «аутсайдерам» как носителям революционного фермента было связано не столько с социологическим анализом социальной реальности «индустриального общества», сколько с «философией отрицания», «негативной диалектикой», то его ориентация на интеллектуалов – с идущей от Гегеля оценкой положения «разума», социальной формой объективизации которого выступает слой интеллектуалов. Подобно тому как у Гегеля разум предвосхищает цели развития, у Маркузе интеллектуалы обладают способностью заранее познавать истинные цели и интересы как собственные, так и чужие [75].

Отрицая революционную роль пролетариата развитых капиталистических стран и выражая сомнение в силе внутренних «аутсайдеров», западные леворадикальные идеологи пытаются найти опору в «третьем мире», тем более что последний выступает: в роли поставщика различного рода теорий революционного действия, в том числе и леворадикальных, перекликающихся по ряду пунктов с концепциями Маркузе, Сартра и других западных идеологов левого радикализма.

Такая «перекличка» объясняется близостью типов сознания западных леворадикалов и представителей непролетарских слоев «третьего мира», озабоченных проблемой национального самоутверждения и говорящих от имени «слишком большого меньшинства», которое служит объектом эксплуатации и подавления со стороны «развитых наций». Близость мироощущений объединяет леворадикальных идеологов Запада и «третьего мира» в их отрицании «развитого общества», как противоречащего идеалам гуманизма; в отрицании революционной роли рабочего класса; в критическом отношении к науке и технике и возведении в культ экономической слаборазвитости; в ориентации на молодежь и «аутсайдеров», как активную и «бескомпромиссную» революционную силу. И те и другие отрицают принципиальное различие между развитыми капиталистическими и социалистическими странами, объединяя их под общей крышей «развитого индустриального общества» или «богатых наций», противостоящих «бедным нациям», «нациям-пролетариям».

Правда, устами западноевропейского леворадикала говорит человек, «уставший» от «цивилизации», а устами афро-азиатских леворадикальных идеологов – люди, уставшие от ожидания «цивилизации», т. е. того дня, когда их страны могли бы приблизиться по уровню производства и потребления к развитым странам. Но в данном случае это различие несущественно: крайности сходятся в отрицании технического и технологического прогресса, в неприятии «западной» реальности, как «охлаждающей» «революционный пыл».

Другим моментом, определившим пристальное внимание леворадикалов к Азии, Африке и Латинской Америке, стали развернувшиеся в этих регионах социально-политические процессы, в которых «новые левые» и их пастыри увидели реальное воплощение ими самими провозглашенных лозунгов и зримый путь к построению «нового» общества. «Новых левых» привлек социальный динамизм «третьего мира», так контрастировавший с кажущимся застоем буржуазного Запада. Именно этот динамизм и ввел в искушение жаждущих немедленной и коренной социальной ломки западных нонконформистов, решивших, что «центр революционных бурь переместился на Восток». Этот динамизм, характерный для всякого общества, вступающего в полосу ломки веками складывавшихся институтов и отношений и поисков пути дальнейшего развития, скрывал от бунтарей, что развивающиеся под леворадикальными лозунгами национально-освободительные движения еще далеки от реального осуществления провозглашенного ими «гуманистического социализма», что степень социальной активности и степень революционности далеко не всегда могут совпадать.

«Новых левых» дезориентировала контрастность «третьего мира» и «Запада» (бедность – богатство, стихийность – организованность, активность – пассивность, опора на человека – ориентация на технику), создававшая у них впечатление, что там, за пределами «индустриального мира», рождается как раз то, что отрицает ненавистный им «истеблишмент», то, за что борются они сами. Это было зачастую искренней верой, хотя многим из леворадикальных идеологов Западной Европы и США можно было бы адресовать слова, брошенные некогда Р. Ароном одному из сочувствовавших «Востоку» западных философов: «он готов восторгаться Востоком, но при этом продолжать жить на Западе».

Выступая как мировой «аутсайдер», «третий мир» отличался от «аутсайдеров» развитых индустриальных стран прежде всего тем, что он обладал значительно большим экономическим и политическим потенциалом, опытом борьбы, и это, казалось бы, давало надежду леворадикалам на возможность обнаружения искомого «агента революционного действия» в «зоне бурь». Именно так и полагали идеологи, призывавшие развернуть партизанские войны в Азии, Африке, Латинской Америке, «окружить мировой город мировой деревней» и «задушить империализм в его цитадели».