Счастье Зуттера - Адольф Мушг

До этого Хельмут X. еще не дошел — или не дошел окончательно. Он начал пить, бродяжничать, вредить самому себе. По-настоящему он еще себя не жалел, это было бы концом его гордости — и концом любви Ялуки, ибо ее любовь к мужу всегда была связана с его гордостью. Взяв в руки топор, Ялука опередила его, не дала окончательно скатиться к жалкому прозябанию. Он подставил голову под этот топор — я думаю, в последнее мгновение он знал, что ему предстоит, поэтому убийство было актом взаимного согласия между мужем и женой.

Но прежде чем Хельмут X. должен был пасть жертвой, ему пришлось самому принести величайшую для себя жертву. Он должен был, если воспользоваться образом Эйхендорфа, оставить в одиночестве пастись лань, которую любил больше других. И Ялу оказала ему благодеяние, избавив себя от необходимости наблюдать за угасанием его жизни и страдать вместе с ним.

— Она одним махом избавила его от страданий, — заметила Руфь, — и этим заслужила ласкательное имя. Ялу — в этом есть что-то от сердечной близости. Но если воспользоваться образом не Эйхендорфа, а твоим, Зуттер: даме могло бы прийти в голову прервать отношения с человеком, который не мог писать ее портрет иначе как сожительствуя с ней.

Если воспользоваться чистым разумом Руфи, — застучал по клавиатуре Зуттер, — то можно сразу же сделать и следующий шаг: окончательно Ялука могла порвать с художником, только убив своего мужа.

— Нажми «сохранить», Зуттер, — напомнила Руфь, — иначе этот замечательный текст сотрется и исчезнет для любопытствующего потомства.

— Ты, во всяком случае, его прочитала, — сказал Зуттер, — и твой комментарий не пропадет.

Этот избавительный удар топором был неуместен. Что он мог ей дать? Десять лет заключения в швейцарской тюрьме. Разве что она еще раз найдет способ вырваться на свободу, первый раз это у нее получилось.

— Терпеть не могу рекомендаций покончить жизнь самоубийством, — сказала Руфь.

Как будто она давно уже не покончила с собой! — печатал Зуттер. — В тот самый момент, когда убила своего мужа. Он умер, сознавая, что тем самым она снова восстановила в своих глазах его прежний образ. И, значит, теперь он принадлежал ей, а она ему. Эта жертва…

— Жертва — не то слово, которое я бы оставила в тексте, — предложила Руфь.

— А его и не обязательно оставлять, — возразил Зуттер. — Оно и так останется. Даже ненаписанное. Это убийство было торжественным обетом. Что бы ни случилось впоследствии, оно сделало их связь неразрывной.

— Что бы ни случилось? Но что может случиться?

Я не знаю, — печатал Зуттер, — одного только я не могу себе представить: что Ялука, пережив судебный процесс, сидит в женской тюрьме и считает дни, когда она снова может броситься в объятия возлюбленного.

— Это вряд ли понравится твоему художнику. Да он и не годится для этого, — сказал Зуттер.

— Он не мой художник, — возразила Руфь. — Он женат и объяснил суду, что не давал калмычке никаких обещаний.

— Никаких обещаний, — повторил Зуттер, перестав печатать. — Да, это похоже на Йорга. Он должен был так говорить. И в соответствии с этим действовать, что означало: ничего не предпринимать. Он давно бросил свою натурщицу. Ялу повисла в воздухе.

Руфь так близко придвинулась к нему, что смогла дотянуться до клавиатуры и написала:

Но существует еще одна дочь, Зигги. Она потеряла обоих родителей.

Он нажал на «сохранить».

Закон сегодня разрешает отбывающим наказание матерям держать при себе маленьких детей. Но разве пожелаешь пятилетнему ребенку провести детство за решеткой? Ребенку нужна мать, но разве такая?

Руфь убрала руки от клавиатуры и сказала:

— Ты можешь написать так, если готов взять ребенка к себе.

— А ты готова?

— Да.

Зуттер испугался.

— Вот чего ты добилась, — сказал он. — Этой статьи больше нет. Знать бы мне, где взять другую.

— А разве тебе обязательно писать? — спросила Руфь. — Ты ведь совсем ничего не знаешь об этих людях.

— Во всяком случае, — возразил он, издав злой смешок, — я впервые сижу вместе с тобой за своим компьютером. И мы ведем с тобой непринужденный разговор. Голова к голове. Голова против головы. И твоя оказывается не только умнее, но и прочнее.

— Теперь я по крайней мере знаю, почему у меня болит голова, — заметила Руфь. Четыре часа утра. Мы заслужили свой сон.

— Я — нет, — сказал он. — Мне еще надо придумать что-нибудь. Ялука не должна умереть.

И Зуттер кое-что придумал. С гудящей от бессонницы головой он к семи часам утра достучал-таки до конца статью, которая должна была придать судебному процессу другой оборот.

Через два года после процесса, в марте девяносто шестого, окончательно подтвердился проверенный двумя специалистами диагноз болезни Руфи; в апреле она решила «выслушать» свой недуг и только потом взяться за него «по всем правилам искусств». «Это мое тело, — сказала она Зуттеру, — и я уверена, что оно само должно найти правила, способные ему помочь».

«Так тому и быть», — часто повторяла она, Зуттеру было хорошо знакомо это выражение, постоянно встречавшееся в сказках. «Так тому и быть, — сказал бедный рыбак рыбке, пообещавшей ему превратить его хижину в роскошный дворец, — но какая мне от него польза, раз там будет нечего есть»? И в придачу к дворцу попросил еще и шкаф, полный самых лучших яств. «Так тому и быть, приму от тебя и этот подарок», — сказал, позволю себе заметить, рыбак рыбке, словно это он оказывал милость своей благодетельнице, а не она ему.

Но и в сказке «Шестеро слуг» королевич сказал толстяку, которого он принял сначала за копну сена: «Зачем мне такой увалень?» — «О, — ответил толстяк, — это еще что, а вот если я раздуюсь как следует, то стану в три тысячи раз толще». — «Так тому и быть, — согласился королевич, — ты можешь мне понадобиться, пойдем со мной».

«Так тому и быть» — ответ Руфи на болезнь, которую официальная медицина принимает без всяких оговорок. Она умеет лишь точно подыскивать слова, вроде «и тогда…», «словесное меню», как выразился главный врач. «Так тому и быть, значит, я должна с толком использовать время, которое мне осталось». Зуттер, сопровождавший Руфь к главному, догадался, что тот подумал, но не решался высказать: у вас осталось мало времени. Предостережение врача основывалось на статистике, но выводы из его слов Руфь собиралась в спокойной обстановке сделать для себя сама. «До сих пор я толком не знала, что такое время, — сказала она врачу, — теперь узнаю, что оно мне принесет».

«Есть способы лечения, которые принесут вам больше пользы, поверьте мне», — убеждал врач, не замечая, что говорит с пациенткой на разных языках, на что Руфь сдержанно возразила: «Нет, я этому не верю».

В сказке о шести слугах толстяк и впрямь позаботился о том, чтобы триста жирных быков, которых королевич должен был съесть у родственников невесты вместе со шкурой, шерстью, костями и рогами (не говоря уже о трехстах бочках вина в подвале), бесследно исчезли в его брюхе. В конце толстяк даже помог спасти жениха и невесту, когда злая волшебница послала вдогонку за ними свое воинство: «Он выплюнул позади кареты выпитую им морскую воду, и образовалось большое озеро, в котором застряло и утонуло воинство волшебницы».

«Никогда не знаешь, в какой момент может понадобиться такое толстое брюхо, — заметила Руфь, — надо лишь вскрыть его — и из него выльется Красное море».

Он с трудом выносил эти ее отчасти романтические, отчасти фривольные изречения. Они не только подавляли его волю — о них, не компрометируя Руфи, нельзя было рассказать никому из тех, кто ожидал от семьи Гигакса и Ронер неизбежного крестового похода против рака. Об этом не могло быть и речи, иначе пришлось бы предать Руфь и дискредитировать себя, ее спутника, которому сам Бог велел найти разумные способы борьбы с безрассудством больной и при необходимости заставить ее лечиться. Зуттер не чувствовал себя вправе навязывать ей подобный рецепт, да и сомневался, что у него хватит на это сил. Если бы у сказочного выражения «так тому и быть» имелась вторая часть, то в интерпретации Руфи она звучала бы так: «И кто знает, чем все это кончится». Ей хотелось знать, чем.

Как раз в то время, когда Руфь заглядывала в глаза Медузы, Зуттеру вроде бы улыбнулась удача. К его шестидесятилетию газета, для которой он вот уже тридцать лет писал свои судебные отчеты, отобрала дюжину из них и опубликовала в собственном книжном издательстве с предисловием главного редактора, более чем справедливо оценившего работу автора. Он назвал отчеты историей морального падения 70-х, 80-х и 90-х годов — «вы поймете это из процессов, состоявшихся в этот период» — и скромным, но весьма заметным вкладом в историю культуры, именно потому что автор не судит и не настаивает на своей правоте, а предоставляет право читателям вынести свой приговор, даже если он и не совпадет с решением суда; при этом он имеет смелость апеллировать к их естественному чувству справедливости, не прибегая к дешевому популизму. Судебные репортажи Гигакса, писал редактор, это поучительные истории, рассказанные человеком не только с чистой, но и способной подвергать все сомнению совестью.