Счастье Зуттера - Адольф Мушг

Руфь, сидя в своем высоком кресле, говорила так тихо, что Зуттеру, чтобы разобрать ее слова, приходилось наклоняться.

— И что стало с Геварой? — спросил он.

— Что с ним стало, Зуттер? — переспросила она. — Ты имеешь в виду придворного проповедника?

— Любого из них.

— Антонио я сама не захотела. А Эрнесто мне все равно не достался бы. Но Лориса я оставила себе.

— И меня в придачу, — сказал Зуттер.

— Кто знает, — сказала она. И добавила шепотом: — Мечтатель не знал, что его любят. А когда узнал, то решил, что они не любят его больше. Потому что узнал. Должно быть, он был прав. Знание убивает. Поэтому он и окаменел.

— Кто, Руфь, кто больше не любил его?

— Боги, — ответила она. — Зуттер, обними меня.

У Руфи на полке, где лежали ее камешки, было немного книг, полка была все та же, что и в студенческие годы, — доска, опорой которой служили кирпичи. Когда-то над ней висел портрет пламенного революционера, теперь стена была пустой. Раньше к ее книгам Зуттер не притрагивался, но теперь, оставшись один, все чаще читал их. Кошка устраивалась у него на коленях. В томике Гофмансталя «Стихотворения и маленькие драмы» он искал следы серебристого карандаша Руфи и нашел их рядом с этими строчками: «Он и не думал все, что пережил, — / скитанья прежние, о прошлом память, / сплетенья рук, соединенья душ — / считать своим главнейшим достояньем…» «Он чужд мне, словно бессловесный пёс, / И близок, словно плоти часть моей».

Зуттер прилег на кровать. Стук в дверь. Входит мужчина. На правом плече у него болтается раздувшаяся сумка, в левой он держит огромный полиэтиленовый пакет.

— Циммерман, — представляется он. — Пастырь при больнице, вероисповедание цвинглианское. Надеюсь, не помешал.

Циммерман выражает сожаление, что не смог прийти раньше. Он посещает больных по пятницам. В ту пятницу Зуттер лежал в реанимации. И спал. Спал беспокойным сном. Но сегодня вид у него такой, что впору поздравлять. С выздоровленьицем! Бежать за цветами уже поздно, но Зуттер скоро увидит, как они расцветают в его саду.

— Прошу вас, садитесь.

— Благодарствуйте, с удовольствием присяду. Но сперва надо кое от чего избавиться.

Циммерман пристраивает на кровать, к ногам Зуттера, свою сумку, потом открывает полиэтиленовый пакет и выкладывает его содержимое. Темно-синий непромокаемый плащ. Электробритву немецкого производства. Песчаного цвета вельветовые брюки, такую же куртку, однотонную, но в рубчик, рубашку из синей джинсовой материи, стопку нательного белья, пару черных носков. Все не новое, но чистое, купленное Руфью, когда она еще могла выходить из дома.

— Ботинки ваши не пострадали, их вполне можно носить.

Зуттер молчал.

— В пятницу, когда мне не удалось с вами поговорить, — сказал, присаживаясь на стул, посетитель, — я позволил себе зайти к вам домой, чтобы сообщить о случившемся вашим близким. Но на мои звонки никто не отозвался. Вы одиноки. Ничего не поделаешь. Я присел отдохнуть в вашем садике, так как немного устал. Замечательная архитектура. Я попытался представить себе, как вы тут живете, но вдруг взгляд мой упал на кадку с пальмой. Не рано ли выставлять ее на улицу в апреле? Хозяин понадеялся на Бога, подумал я, или рассчитывает на тепличный эффект.

— Она простояла там всю зиму, — сказал Зуттер.

— Значит, понадеялись на Божью помощь, — заметил посетитель. — Или впали в депрессию.

— Вы не видели кошку? — поинтересовался Зуттер.

— Рыжую тигрицу?

— Черную, с белым рисунком. Не очень большую.

— К сожалению, не видел.

— Рыжая — ее смертельный враг. Значит, моя кошка ушла из дому.

— Воробей с крыши не свалится, и кошка никуда не денется, — успокоил Циммерман.

— Вы, значит, забрались в мой сад, — сказал Зуттер. — А как у вас оказалась моя одежда?

— Я не взламывал дверь. Только сидел в саду и размышлял. Передо мной стояла пальма, и я заметил, что под кадкой что-то блестит. Ключ. Его мог увидеть кто угодно, не только я. Поэтому я взял его, чтобы отдать хозяину. Когда я входил в больницу, то столкнулся с двумя чиновниками. Один был в форме, другой в гражданском. Они пришли вас допрашивать. Но с уважением отнеслись к тому, что вы спите. И лишь захватили с собой ваши вещи. «А в чем, позвольте спросить, пациент вернется домой, когда его выпишут? Он же одинокий человек». — «Вы правы, — согласился чиновник, тот, что в гражданском. — Вы с ним дружны?» — «Громко сказано, — заметил я, — но я его знаю. Как и многие из тех, кто с пользой для себя читает его статьи». — «Когда будете навещать его, — сказал чиновник, — спросите, кто мог бы принести ему его вещи». — «У меня есть ключ от его дома», — сказал я. Чиновник посмотрел на меня озадаченно, точно так, как и вы. «В таком случае у меня к вам предложение, — сказал этот господин. — Вы даете нам ключ, это избавит нас от необходимости вламываться в дом с разрешения нашего ведомства. Когда ключ нам больше не понадобится, я оставлю его для вас в регистратуре больницы». Он не только показал мне свое удостоверение, но и дал вот эту визитную карточку.

— Цолликофер, — сказал Зуттер.

— Точно. Надеюсь, вы согласитесь, что я все сделал правильно. К сожалению, ключ в своем ящике я нашел только вчера вечером. Квартира ваша выглядела прибранной. Я задержался в ней ровно столько, сколько понадобилось, чтобы найти одежный шкаф. Вот ваш ключ.

Посетитель был одутловат, на вид несколько старше Зуттера, своим голым черепом он напоминал деревенского судью Адама из первой пьесы, увиденной Зуттером на сцене; нос Циммерман имел мясистый и пористый, уголки рта выражали недовольство. Глаза у него словно остекленели, должно быть из-за близорукости. «Он так же одинок, как и я», — подумал Зуттер.

— Я благодарен вам, — сказал Зуттер, — но в то же время испытываю желание подать на вас жалобу.

— В таком случае подумайте, какой смысл будет в вашей жалобе. Проникнув в ваш дом, я вел себя тактично. Не так, как в реанимации. Там я подслушал, что вы говорили во сне. Зуттер, Зуттер, ласково повторяли вы голосом, не похожим на ваш. Вы называли себя своим настоящим именем. У каждого творения есть два имени — общепринятое и истинное. У индейцев только лекарь знает настоящее название растения. И когда называет его этим именем, оно может вылечить от недуга.

— А фамилия Гигакс вам не подходит?

— Почему же, — ответил духовник. — По-немецки она слегка напоминает кудахтанье курицы, но ее можно воспринимать и как вполне классическое имя. Например, из комедии Плавта. У него имена героев кончаются на — факс или — фекс. К тому же вас зовут Эмиль. Филолог при этом подумает не об Эмиле и детективах и не о двойной Лотте[3], а о Via Aemilia[4].

— Но у меня есть и второе имя — Готлиб, — сказал Зуттер. Беседа начала его забавлять. — Оно наверняка вам ближе.

— Отнюдь нет, — возразил Циммерман. — Если бы ваши родители поинтересовались моим мнением, я предложил бы назвать вас Теофилом. Но если уж по-немецки, то без двусмысленностей. Например, Рослибом. Или вы не можете себе представить какого-нибудь Рослиба Меланхтона? Или Рослиба Эмануэля Баха? Или короля Рослиба Второго? Под сутаной я язычник. Я пользуюсь духовным прикрытием, так как мне далеко до масштабов классики. А в фамилии Зуттер что-то есть. Знаете, что я в ней слышу? Сотээр. Спаситель, точно как в моей книжонке.

Он нагнулся, порылся в своей кожаной сумке и вынул Новый Завет.

— На греческом, — сказал Циммерман.

— Не утруждайте себя, свой греческий я давно успел забыть. Но, по-моему, Новый Завет не следовало бы называть книжонкой.

— Но так ведь оно и есть, — возразил Циммерман, — в сравнении с «Илиадой» это книжонка, в сравнении с Софоклом — трактатик. Новый Завет — не более чем червеобразный отросток на теле античности, словесный пузырь, раздутый до размеров Священной книги. До жуткой церковной истории. Текст, во всяком случае, издан филологом. Видите, кто это? Нестле.

— Я не умею читать, — признался Зуттер.

— Хорошо знакомая фамилия, — сказал Циммерман, — выдает чуткого к слову шваба. Ради него простим его братца, который, словно царь Ирод, истребляет младенцев сухим детским питанием.

— Это его брат? — спросил Зуттер.

— В духовном смысле — да. Мне братья напоминают Каина и Авеля. Не знаю более разных способов приносить жертвы Богу. Но я ничего не имел бы против, если бы на этот раз субтильный проломил череп здоровяку, филолог — капитану экономики.

— Хотите, чтобы всем воздавалось по заслугам их?

— Я пенсионер. И чтобы уж вовсе дискредитировать себя — и гомосексуалист к тому же. Поэтому больше не особенно утруждаю себя. Но многие, которым довелось побывать здесь и удалось остаться в сем бренном мире, были мне благодарны.